Читаем без скачивания История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2 - Луи Адольф Тьер

короны для ее роспуска. Наполеон, казалось, утратил решительность. Однако он не изменился, его слабость в ту минуту происходила от прозорливости. Он был готов сдаться, понимая, что всё потеряно не в военном, а в политическом отношении, но продолжала сопротивляться самая его природа. Он казался колеблющимся, каким никогда не был, ибо в нем происходила последняя борьба между прозорливостью и характером. «Решайтесь!» – сказал ему Люсьен. «Увы, – отвечал Наполеон, – я слишком на многое решался!» То были примечательные слова, делавшие честь его разуму.

Беседуя с Люсьеном, Наполеон вышел в сад Елисейского дворца. Он взволнованно доказывал брату, как мало шансов на успех у государственного переворота, который предлагают ему совершить. «В такого рода предприятиях, – сказал он, – всегда следует учитывать текущие умонастроения. Ведь 18 брюмера, о котором вы мне беспрестанно напоминаете, ассамблеи были не в фаворе, ибо их упрекали в десятилетних бедствиях, а люди действия и я, слывший главным из них, пользовались всеобщим расположением. Всё общество было за меня и против Совета пятисот. Ныне умы обращены в противоположную сторону. Ими владеет мысль, что только из-за меня и происходит война, а в ассамблее они видят узду для моих амбиций и деспотизма. Амбиций у меня больше нет, а деспотизм… да где ж я его возьму? Но такова уж обеспокоенность умов. Думаю, я мог бы скинуть представителей в Сену, хоть и с риском встретить более сильное, нежели вы полагаете, сопротивление Национальной гвардии. Но представители побегут в провинции и возмутят их против меня, говоря, что я попрал национальное представительство ради собственной выгоды и смертельной схватки с Европой, которая в случае моего удаления готова вернуть Франции мир. Допустим, они не отнимут у меня всю страну, но они разделят ее. Я сохраню только тех, кого называют сторонниками насилия, и буду выглядеть императором якобинцев, борющимся за корону против Европы и всех порядочных людей. Такая роль малопочтенна и невозможна, ибо страна может выстоять, будучи сплочена под моим командованием; будучи разобщена, она будет неспособна к сопротивлению».

В ту минуту улицу Мариньи заполняла многочисленная толпа, привлеченная роковым известием о поражении при Ватерлоо. Естественно, тут находились люди наиболее воодушевленные, те, что бросились записываться в федераты и, не будучи анархистами, обладали всеми их внешними признаками. То были люди из народа, из бывших военных, которые вовсе не думали устраивать беспорядки, но которых воспламеняла мысль о новом появлении неприятеля в Париже. Ограда, отделявшая сад Елисейского дворца от улицы Мариньи, была тогда гораздо ниже, чем теперь, и толпу отделяло от Наполеона ничтожное препятствие. Заметив его, она разразилась неистовыми криками «Да здравствует Император!». Подходя к садовой ограде, многие протягивали к нему руки и просили повести их на неприятеля.

Наполеон приветствовал людей движением руки и печальным любящим взглядом, затем сделал знак успокоиться и продолжил прогулку с Люсьеном, который почерпнул в этой сцене новый довод в пользу своего мнения. «Вы были бы правы, если бы Франция была единодушна, как собравшиеся здесь люди, – сказал Наполеон брату, – но дело обстоит иначе. Восставшие против моей власти члены палат, которые через два часа, быть может, потребуют моего низложения, очевидно, отвечают пожеланиям некоторого количества людей во всей Франции. Они представляют тех, кто верит, что ссора с Европой разгорелась только из-за меня, и таких людей много, достаточно много, чтобы разобщенность была глубокой. А без сплоченности нельзя сделать ничего». Слова эти были исполнены смысла, и нужен был весьма проницательный взгляд, чтобы различить его сквозь густую пелену личной заинтересованности. Но кто виноват, что Франция упорно хотела видеть в конфликте только поединок честолюбия Наполеона с Европой и не хотела более подвергать себя опасности ради одного человека? Она ошибалась, конечно, ибо, позволив ему вернуться, должна была поддерживать борьбу вместе с ним и избавиться от него позднее, как сказал Сийес. Но в этом мире ошибки одних порождают ошибки других, и гибель приходит в результате к тем и к другим.

Пока теряли время в неизбежных рассуждениях и перерыв в событиях, как это случается всегда, заполняли бесполезными разговорами, ассамблея, с нетерпением ожидавшая ответа на свое послание, волнуемая горделивым желанием добиться повиновения и страхом подвергнуться насилию, изливалась в пустых и вызывающих речах. Думали тотчас назначить командующего Парижской национальной гвардией, что было противозаконным притязанием, ибо назначать его имел право только император, и в то время вторым командующим гвардии был генерал Дюронель, ибо первым был сам Наполеон. Однако предложение не имело успеха. Затруднительно было тотчас завладеть исполнительной властью, когда монарх, ее законный носитель, пребывал в Елисейском дворце, хотя и побежденный, но всё еще значительный. Предложение помешали принять и заслуги Дюронеля, и нежелание назначать Лафайета, не устраивавшего ни революционеров, ни бонапартистов, ни многих умеренных. Палата ограничилась требованием к нынешнему обладателю должности следить за безопасностью ассамблеи.

Тем временем представители, по-прежнему жаждавшие добиться ответа, пригрозили послать министрам уже не приглашение, а приказ, и многие друзья императорской династии пришли в Елисейский дворец сказать, что если министры не явятся в палаты, будет провозглашено низложение Наполеона. Реньо и Маре торопили императора с принятием решения, и он, казалось, уступил их совету согласиться до некоторой степени с пожеланиями палаты представителей. Однако прежде чем отправлять министров, следовало решить, что они будут говорить, а об этом до сих пор никто не задумывался, ибо обсуждалась лишь возможность или невозможность роспуска палаты. Требовалось еще несколько минут, а поскольку нетерпение представителей достигло предела, Наполеон с отвращением, почти с презрением, согласился, чтобы Реньо отправился в ассамблею и объявил, что императорское послание прибудет через несколько минут.

Ассамблея со жгучим, ребяческим любопытством выслушала Реньо и была удовлетворена, узнав, что ее недавнее решение не сочли посягательством, а потерянное время ушло на подготовку не сопротивления, а выражения почтительности к ее воле. Представители несколько успокоились, показав, тем не менее, своим волнением, что терпение их будет недолгим. Сообщники Фуше, сделавшиеся помощниками Реньо, притом что последний не подозревал об интриге, орудием которой служил, сказали ему, что умы прошли долгий путь и теперь речь идет уже не о расхождениях, а хотят просто-напросто отречения; что Наполеону оставят честь самому сложить скипетр, но если он не сложит его незамедлительно, то таковой у него отберут. Напрасно Реньо пытался всех успокоить. Будучи по-прежнему предан Империи, он готов был расстаться с отцом ради спасения сына и не желал низложения, удалявшего одновременно и отца, и сына, то есть династию. Всё же Реньо обещали подождать, но при условии верного и скорейшего отречения.

Он вернулся в Елисейский дворец, где наконец приняли решение направить в палаты послание с целью известить