Читаем без скачивания История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2 - Луи Адольф Тьер

Фуше удалось привлечь на свою сторону и некоторых членов правительства. Он воздействовал на Коленкура, утвердив его в мысли, что всё потеряно и осталось только позаботиться о предотвращении жестокого или бесчестного обращения с самим Наполеоном. То же он внушил Камбасересу, который никогда в этом и не сомневался, и маршалу Даву, который начинал этого опасаться. Фуше называл слепцами тех, кто думал иначе, и, наконец, совершенно завладел даже Реньо, умным и талантливым человеком, преданным императору, но крайне впечатлительным. Фуше сказал ему, что с его красноречием он способен руководить палатой, и предоставил к тому средства. Фуше повторял, что положение безнадежно, что единственный выход состоит в отречении Наполеона, что только так можно остановить Европу и даже добиться, быть может, регентства Марии Луизы. Ему позволяли в это верить его таинственные связи, о которых он не говорил ясно, но на которые достаточно намекал, чтобы все также поверили в них и придали им большое значение.

Таковы были плоды усилий Фуше, когда утром 21 июня Наполеон въехал во двор Елисейского дворца. Первым, кого он встретил на дворцовой лестнице, был Коленкур, которому он крепко пожал руку. Вышедший вслед за Наполеоном из кареты Друо, не сдержавшись, сказал одному из присутствующих, что всё погибло. «Кроме чести!» – живо возразил Наполеон, и это были первые слова, которые он произнес после Лаона. Лицо его было твердо, глаза сухи, но он был бледнее обыкновенного и задыхался. Опершись на руку Коленкура, он потребовал ванну и бульон, ибо умирал от усталости. Упав на постель, он сказал Коленкуру, что победа 16-го предвещала решающую победу 18-го, а победа во втором сражении казалась уже верной, когда оно внезапно обернулось поражением по двум причинам: из-за отсутствия Груши и поспешности Нея, как никогда героического, но впавшего в лихорадочное состояние, нарушившее его способности. Наполеон добавил, что теперь нужно не искать виноватых, а думать о том, как исправить допущенные ошибки. Он спросил у Коленкура, чего следует ждать от палат, от тех, кто ими руководит, и вообще от главных лиц государства. Коленкуру было свойственно скорее преувеличивать истины, нежели их замалчивать, и он не скрыл, что палаты, обманутые в своих надеждах, склонны искать общественного спасения в его удалении, и он найдет весьма дурные расположения. «Я это предвидел, – отвечал Наполеон. – Я был уверен, что мы разойдемся и так потеряем последние оставшиеся нам шансы. Наше поражение, несомненно, велико, но, сплотившись, мы могли бы его исправить; будучи разобщены, мы в самом скором времени сделаемся добычей врага. Теперь все думают, что достаточно только меня удалить. Но если удалят меня, то избавятся от всех революционеров и вернут вам Бурбонов вместе с торжествующими эмигрантами. Что ж, пусть Бурбоны! Но они должны понимать, что делают». Наполеон настолько ожидал услышать то, что сообщил Коленкур, что не казался ни удивленным, ни сокрушенным. Он приказал тотчас собрать министров и членов правительства, после чего погрузился в глубокий сон, уступив усталости.

Постепенно в Елисейский дворец прибыли все. Прежде всего люди старались разузнать у офицеров свиты о подробностях последних военных событий. Один вид этих офицеров становился самым поразительным свидетельством. Их одежды, которые они не успели сменить, были разорваны пулями и перепачканы кровью и грязью; их воспаленные лица и покрасневшие от слез глаза достаточно говорили о том, что они видели и вынесли. Подавленные и растерянные, они изливали свою скорбь в рассказах и даже преувеличениях, если преувеличения были возможны в подобных обстоятельствах. Они не могли, конечно, чрезмерно преувеличить ни само роковое сражение, ни понесенные потери; но по их словам выходило, что армии больше не существует и что невозможно собрать и тысячу человек, хотя вскоре все убедились, что еще оставалось средство сформировать армию, равную по численности армии 1814 года и даже превосходившую ее. После этих прискорбных рассказов уже весьма распространенная мысль о том, что осталось только капитулировать, разнеслась из уст в уста и долетела до собрания представителей, которое с готовностью ей поверило. Подобная мысль никак не могла успокоить умы, воодушевить сердца и сплотить воли. Увы! Когда Провидение готовит великие события, оно не пренебрегает никакими второстепенными обстоятельствами, которые могут им способствовать.

После недолгого сна Наполеон погрузился в ванну. Ему сообщили, что его ждут министры, собравшиеся на совет. За ним пришел Даву. Наполеон его еще не видел. При виде маршала он уронил руки в воду и воскликнул: «Какое несчастье!» Маршал, жесткий характер которого не поддавался всеобщему волнению, считал, что нужно противостоять буре, и умолял Наполеона незамедлительно последовать за ним. Наполеон, уже всё предвидевший и не ожидавший от совета никаких существенных результатов, сказал маршалу, что обсуждение можно начинать без него, а он подойдет через несколько минут.

Он заставил себя ждать и когда, следуя повторным настояниям маршала, прибыл, то был встречен с почтением и выслушан с жадным любопытством. В кратких, но экспрессивных выражениях Наполеон изложил суть событий и рассказал, как великие надежды на победу столь стремительно сменились жестокой действительностью ужасного разгрома. Затем он заверил министров, что еще остались ресурсы и он сумеет найти и применить их; что как солдат, знающий свое дело, он может сделать еще многое, что он не обескуражен и не сломлен, но ему нужна поддержка, а не сопротивление палат; что при сплоченности есть большая вероятность спасения, но при разобщенности спасение невозможно. Наполеон сказал, что сейчас предстоит решить, какого поведения придерживаться в отношении палат, чтобы добиться необходимого единства, от которого теперь зависит спасение государства. Такой взгляд на вещи не встретил возражений. Наполеон предоставил всем желающим возможность высказаться, но никто не торопился излагать свое мнение, за исключением преданных людей, тревожившихся о положении больше, чем о самих себе. Первым в таковом качестве мог высказаться Коленкур, но его душу переполняло отчаяние, и он впал в апатию, из которой уже не выходил в продолжение всех печальных событий.

Превосходный Карно, взволнованный до слез и считавший, что все чувствуют то же, что он, заявил, что нужно создать, как в 1793 году, революционную диктатуру и вручить ее не комитету, а Наполеону, ставшему в его глазах олицетворением Революции. В своем усердии ради общественного блага и в доверии к Наполеону, которое он полагал всеми разделяемым, Карно предположил, что палаты будут думать, действовать и высказывать те же мнения, что и он, и сказал, что нужно пойти туда и потребовать диктатуры для императора.

Даву, не любивший ассамблеи, его мнения не разделял. Он сказал, что палаты будут только стеснять и парализовать правительство, что от них нужно спешно избавиться, отсрочив сессии или