Читаем без скачивания История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2 - Луи Адольф Тьер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сначала послание доставили в палату пэров, которая выслушала его в молчании, выжидая, как выскажется другая палата. В шесть часов вечера, когда уже было невозможно сдержать нетерпение представителей, послание доставили во дворец второй палаты. Когда об императорском послании объявили, ассамблея была столь возбуждена, что пришлось потратить немало усилий, чтобы добиться спокойствия, тишины и способности слушать. Поскольку столь нетерпеливо ожидавшееся сообщение давало повод к обсуждению, заседание решили сделать тайным.
В семь часов, когда из зала заседаний вывели публику, Люсьен поднялся на трибуну. Заявив, что он является представителем императора, принц изложил содержание императорского послания. «Франция потерпела, несомненно, великое, но далеко не непоправимое поражение. При единстве властей и упорстве она еще сможет противостоять неприятелю, ибо у нее остались обширные ресурсы. Император желает изыскать и употребить эти ресурсы сообща с представителями страны и просит содействия пятерых членов от каждой палаты для поисков средств спасения и их незамедлительного использования».
Принц встретил неплохой прием. Он умел держаться на трибуне; кроме того, как мы уже заметили, он никогда не был королем и не являл собой пример чрезмерных амбиций, погубивших Францию. По этим причинам Люсьена выслушали благожелательно. Однако он не сообщил ничего нового, ибо все уже знали, что после того как армия проявила мужество и завоевала победу в Линьи, она проявила мужество и потерпела поражение в Мон-Сен-Жане; знали, что ресурсы еще остались и что правительство хочет их изыскать и применить сообща с палатами. Но ничто в послании не отвечало занимавшей в ту минуту всех мысли об отречении, то есть об удалении человека, которого считали единственной причиной войны, об удалении, после которого члены коалиции остановятся и согласятся признать его сына. Если бы он продолжал одерживать победы, то они компенсировали бы ненависть, которую он внушал Европе, но победы прекратились, и осталась только ненависть. Никто не задумывался о том, что сопротивление возможно только с Наполеоном, что без него неминуемо придется сдаться и принять Бурбонов; все хотели безотлагательных мер и считали, что удаление Наполеона удалит и опасность и тем самым предоставит самое надежное средство восстановить мир.
Слова решительно попросил Жэ, побуждаемый Фуше и достойный лучшего вдохновителя. При виде него воцарилась тишина, ибо все знали, что он намерен предложить, и желали успеха его предложению. Обратившись к министрам, Жэ задал им два вопроса, сколь прямых, столь и затруднительных. Он попросил их ответить, положа руку на сердце, во-первых, считают ли они, что Франция действительно сможет противостоять европейским армиям, даже выказав величайшую доблесть, и потому не является ли необходимым мир, и, во-вторых, не делает ли мир невозможным само присутствие Наполеона во главе правительства.
Произнеся эти слова, Жэ сделал паузу и пристально посмотрел на министров, ожидая ответа. Ассамблея тоже принялась смотреть на них, как и он, будто требуя немедленного отклика. Министры хранили молчание, но для одного из них таковое вскоре сделалось невозможным, ибо именно благодаря его коварным внушениям все стали думать, что после удаления Наполеона Европа остановится и примет его сына. Взгляды сделались столь вопрошающими, что Фуше не мог более молчать. Донеся до трибуны свою бледную лживую физиономию, он сказал, что министрам нечего добавить, ибо мнение правительства уже приведено в императорском послании. Его смехотворно уклончивый ответ никого не удовлетворил и только доказывал, что Жэ, одураченный Фуше, не был его сообщником.
Недовольный двусмысленным ответом, Жэ продолжил свою речь и нарисовал тревожную и, к сожалению, правдивую картину. Сначала он говорил о положении внутри страны и показал, что Наполеон постепенно настроил против себя все партии: и роялистов, которые были его главными врагами, и либералов, которых он вынудил сделаться таковыми своим нестерпимым деспотизмом. Говоря о надеждах 20 марта, разрушенных впоследствии Дополнительным актом, он выразил предубеждение того времени, заявив, что Наполеон потерял доверие друзей свободы, а доверия роялистов никогда не имел и потому не сможет более сплотить вокруг себя Францию и направить ее энергию против врага. Перейдя к внешнему положению, Жэ начертал картину страстей, возбуждаемых Наполеоном в Европе; процитировал манифесты союзников, провозглашавшие, что они воюют не с Францией, а с ним; указал, что если он будет более удачлив, чем 18 июня, неумолимая Европа будет беспрестанно возобновлять усилия; что армия покроет себя новой славой, но в конце концов погибнет; и, наконец, спросил, не является ли прямым долгом Наполеона в положении, когда Франция из-за него разделена, а Европа объединилась, добровольное удаление, а долгом палат – принятие и даже требование такового удаления. Не обладая ни жаром, ни повадками настоящего оратора, но поощряемый всеобщим одобрением, Жэ возвысился до настоящего красноречия. Он сказал, что взывает к гению и патриотическим чувствам Наполеона, дабы тот вытащил Францию из бездны, в которую она падает. Обращаясь к Люсьену и поручая ему быть в некотором роде выразителем чувств сокрушенной Франции, он воскликнул: «Именно вы, принц, известный своей независимостью и бескорыстием, не поддавшийся обаянию власти, должны просветить вашего славного брата, дать ему понять, что ни одна из тысяч его побед, бессмертный блеск которых не затмило недавнее поражение, не будет столь славна, как та, что он одержит над собой, сложив перед ассамблеей скипетр, который она предпочитает принять, нежели вырвать из его рук, чтобы передать его сыну и предотвратить бедствия второго вторжения, во сто крат более гибельного, чем первое».
Положение возвысило ум и характер оратора, который оказал на аудиторию такое воздействие, какого не оказывал и не должен был оказать никогда в жизни, хотя не переставал вызывать прочное уважение. Люсьен ответил ему тотчас же. Он был не менее красноречив, ибо его также поддерживала опасность положения, а кроме того, сострадание к брату и талант. Опасное положение возвышает ораторов, заставляя их отметать второстепенные соображения и
