Читаем без скачивания История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2 - Луи Адольф Тьер

в выражениях торжественных и печальных. Наполеон принял слова друзей благосклонно и не скрыл, что в глубине души думает так же и поступит соответственно. Весьма продолжительную беседу иного рода он имел с Бенжаменом Констаном. С ним он рассмотрел вопрос об отречении с точки зрения более возвышенной, как если бы вовсе не был заинтересован в этом вопросе. Было очевидно, что более всего Наполеона удручала новая победа Европы. Ведь если остались еще шансы разбить армии коалиции или хотя бы принудить их к переговорам и так удалить Бурбонов, то капитуляция будет заблуждением, глупостью и слабостью и суд истинных политиков однажды осудит его за то, что он слишком легко сдался. Но более всего Наполеона занимал вопрос, допустимо ли вручать меч Веллингтону и Блюхеру, когда осталось еще столько ресурсов против внешних врагов, и он спрашивал себя, не глупец ли он или трус, если не делает всего необходимого, чтобы избежать этой жестокой крайности. Об этом, умно и хладнокровно, Наполеон и беседовал с Констаном, повторив, что Франция и армия желают знать только его; что если он захочет разогнать представителей, ему достаточно произнести только слово, но тогда придется возглавить крикунов, собравшихся под его окнами, бросить их на порядочных людей, сделаться революционным императором и, имея за спиной Францию, связанную по рукам и ногам, разгромить коалиционную Европу, а такая роль ему глубоко отвратительна. Он закончил словами о том, что ему хотелось бы продолжить отчаянную борьбу с Европой во главе единой Франции, но он не может бороться при разобщенной Франции, следующей за ним по принуждению, и при таком положении предпочитает перевести дух и жить как плантатор в девственных лесах Америки.

Пока в Елисейском дворце рассуждали, комиссии палат отправились во дворец Тюильри и собрались с министрами в зале Государственного совета. Камбасерес открыл заседание и уточнил предмет обсуждения. Поначалу все сдерживались, но пылким умам, а таких хватало в обеих комиссиях, не терпелось поднять главный и единственный вопрос дня, вопрос об отречении. Они начали с заявлений о преданности общественному благу и даже хотели принять принцип готовности на любые жертвы, кроме национальной свободы и целостности территории. Это заявление, сформулированное как официальное предложение и поставленное на голосование, было нелепостью или лукавством, ибо неявно предрешало то, о чем не осмеливались сказать открыто, то есть низложение. Предложение было принято только в качестве общей декларации преданности общественному благу.

Затем перешли к обзору оставшихся ресурсов при почти безнадежном положении государственных дел. Говорили об армии, финансах и средствах поддержания порядка в Империи посредством подавления враждебных партий. Прежде всего занялись вопросом немедленного набора армии, призывом 1815 года. Никто не возражал против этой меры, которая должна была обеспечить более ста тысяч человек, частично уже служивших. Затем перешли к финансам и решили выпустить ренты, способные тотчас дать 30–40 миллионов. Наконец дошли до вопроса о законе, который вооружит исполнительную власть против враждебных партий, и это собрание людей, в большинстве своем связанных с делом свободы, не выдвинуло против него ни одного возражения. Согласились на всё, лишь бы поскорее подойти к единственной мере, которая всех интересовала, – к отречению.

Позаботившись о средствах поддержания войны, сказали, что нужно подумать и о средствах заключения мира, что второй предмет крайне важен, ибо победа в войне слишком сомнительна, чтобы не думать о ее скорейшем окончании. Однако этот вопрос как раз и содержал тот, который всем не терпелось поднять. Лафайет, самый решительный в преследовании желанной цели, спросил, не доказано ли еще, что всякий мир и переговоры невозможны, пока правительство возглавляет Наполеон.

Вопрос, заданный министрам Наполеона и комиссиям, некоторые члены которых были преданы императорской династии, возбудил ропот. Министры отвечали, что если бы они считали слова Лафайета верными, то заявили бы об этом императору и сделали это предметом особого предложения на текущем заседании. Лафайет возразил, что принимает подобную постановку вопроса, и поскольку они сделали бы предложение, если бы сочли его полезным, он делает его теперь, считая необходимым. И он потребовал, чтобы каждый лично подтвердил, что присутствие Наполеона во главе правительства делает мир невозможным, продолжение войны неизбежным, а спасение государства столь же проблематичным, как и победу в войне. Это значило провозгласить низложение, чего не хотел никто, хотя все желали отречения. Председатель собрания Камбасерес заявил, что не поставит вопрос на голосование. Предложение Лафайета отклонили, но согласились, что, продолжая сражаться, следует начинать переговоры и для переговоров нужно найти форму, которая позволит восстановить дипломатические отношения с европейскими державами, поскольку те до сих пор отказываются не только отвечать на сообщения императорского правительства, но даже их принимать.

С этой целью задумали послать в лагерь союзников комиссию переговорщиков не от имени Наполеона, а от имени палат. Потребовалась бы крайняя несговорчивость, чтобы не удовлетвориться таким предложением, означавшим неявное отречение Наполеона, ибо важнейшая функция исполнительной власти – ведение переговоров с иностранными державами – будет осуществляться без него и помимо него. Это даже было явным нарушением закона, но последние решения палат уже вышли за рамки законности, и более не стоило труда осторожничать.

Предложение приняли. Договорились, что о принятых на заседании мерах министры доложат императору, а докладчики, выбранные комиссиями, – палатам. Генералу Гренье, выдающемуся офицеру Республики, мудрому и бескорыстному человеку, поручили сделать доклад палате представителей. И поскольку принятые предложения не вполне отвечали нетерпению умов, министры и особенно Реньо просили генерала и его коллег набраться терпения еще на несколько часов, пообещав, что не успеет он зачитать доклад, как прибудет императорское послание и удовлетворит пожелания большинства, усматривавшего спасение государства в отречении Наполеона.

Заседание заняло почти всю ночь. День в Елисейском дворце начался рано, и 22-го утром многие прибежали к Наполеону с советами, чего никто не позволил бы себе прежде, особенно по подобному предмету. Принесение императора в жертву было предрешено, ибо после ночного заседания ситуация не могла не измениться. Как допустить, в самом деле, ведение переговоров с врагом без Наполеона и помимо него? Это было бы подлинным бесчестьем, и если Наполеон не хотел этого терпеть, ему оставалось только разогнать ассамблею, опираясь на чернь, и попытаться бороться с объединенной Европой, имея за спиной разделенную Францию. А на этот счет он, как мы знаем, решение уже принял. Однако еще сопротивлялась его природа: Наполеон не желал выходить из игры, которая не казалась безоговорочно проигранной. Ему непросто было и сойти с трона, ибо это значило попасть в тесное узилище; непросто было и отказаться от борьбы, которая, согласно его военному чутью, предоставляла еще много шансов.

Но перед очевидностью разобщения, верного, пока он здесь, и