Читаем без скачивания История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2 - Луи Адольф Тьер

вероятного даже после того, как его не будет, Наполеон готов был сдаться, однако негодовал, когда его торопили, почти не оставляя времени на размышление. На агонию этой могучей воли было мучительно и больно смотреть. Наполеон был то спокоен, мягок и ироничен, то раздражался от одного неосторожного слова. Он благосклонно принимал советы тех, кто, как Савари, Лавалетт и Маре, говорил, что нужно оставить людей, не заслуживающих спасения, и удалиться в ореоле неувядаемой славы на свободные просторы американского континента, дабы окончить дни в глубоком покое. Но те же советы он принимал неблагосклонно от тех, кто, казалось, надеялся что-то получить от его жертвы для себя или для общественного блага. Последних он считал одураченными Фуше или их собственной корыстью. Так, он оказал дурной прием Реньо и некоторым другим, приходившим беседовать с ним на тему, на которую в эти печальные минуты говорили все.

Мучительные сомнения в Елисейском дворце заполнили часть утра. Тем временем из армии прибыли известия, менее огорчительные, нежели те, что Наполеон и его офицеры привезли из Лаона. Считавшийся прежде погибшим Груши вернулся через Рокруа целым и невредимым и привел более 30 тысяч человек, исполненных пыла, вокруг которых могли воссоединиться остатки армии Ватерлоо. Остатки, подходившие в Лаон со всех сторон, представляли уже около 20 тысяч человек, а к тому времени, когда их вооружат и снабдят артиллерией, должны были дойти до 30–40 тысяч. Так что в самом скором времени нетрудно было получить армию в 60 тысяч человек, усилить ее сборными пунктами, федератами, войсками западных провинций и собрать для прикрытия Парижа не менее 100 тысяч человек. Военного министра без промедления отправили в палату представителей, чтобы выяснить, не наведут ли ее подобные известия на полезные размышления и не породят ли они желания сохранить этим 100 тысячам прежнего главнокомандующего.

Ассамблея заседала с девяти часов утра, снедаемая нетерпением, еще более жгучим, чем в предыдущие дни. Доклад генерала Гренье хотели отложить, дабы выиграть время, но ассамблею не интересовали второстепенные предметы, которыми пытались подменить основной предмет ее озабоченности. Пришлось удовлетворить ее нетерпение. В десять часов утра Гренье взошел на трибуну и добился тишины, в которой отказывали другим ораторам. Он коротко перечислил меры, принятые ночью во дворце Тюильри, и закончил более подробным изложением главной меры, состоявшей в отправке в лагерь союзников переговорщиков для ведения переговоров от имени палат. Это означало по меньшей мере половину отречения и уверенность в получении второй половины в ближайшее время.

Несмотря на это, разочарование, нетерпение и даже гнев показались на всех лицах и вспыхнули в невнятном ропоте. Докладчик, непривычный к такого рода волнениям, бормотал какие-то слова, прося соблаговолить подождать еще некоторое время, ибо министры, сказал он, позволили ему надеяться, что доклад вскоре будет дополнен императорским посланием. Его слова не удовлетворили взволнованных людей, и толпы ораторов устремились к трибуне, торопясь внести предложения, которым назначалось ускорить наступление желаемого события. Но поскольку к трибуне выходили лица не важные и не достойные того, чтобы их выслушали, ассамблея не оказывала им внимания, и они бессмысленно сменяли друг друга среди невыразимого беспорядка.

Вдруг Фуше шепнули, что жертва защищается и нужно совершить над ней насилие, чтобы самим не сделаться ее жертвами, ибо армия, осведомленная о происходящем, готова пойти на крайности, чтобы продлить правление Наполеона; а кроме того, пришли известия о Груши, который спасся и движется на Лаон с 60 тысячами человек. Перспектива заполучить подобные ресурсы вполне могла вернуть Наполеону решимость, которая, казалось, его покинула, и нельзя было терять времени. Рассказ вскоре подтвердился докладом военного министра. Нетерпение, с которым его слушали, соответствовало серьезности предмета, о котором он говорил. Однако, выслушав его, мнения вовсе не переменили, а еще больше утвердились в прежнем. Когда люди страстно хотят чего-то, их подталкивает к желанной цели всё, даже то, что должно от нее отвратить. Одни заявляли, что 60 тысяч человек сделаются для Наполеона предлогом удержать власть и при необходимости он использует их против ассамблеи; другие говорили, что нужно поспешить воспользоваться ими для переговоров о мире без участия человека, делавшего мир невозможным. Возбуждая себя таким образом, дошли, наконец, до предложения о низложении, и вскоре мысль о его провозглашении завладела всеми.

Между тем один из представителей, генерал Солиньяк, уже довольно давно попавший к Наполеону в немилость, человек беспорядочного, но великодушного ума, остановил ассамблею, заявив, что тот, над кем хотят совершить подобное насилие, правил пятнадцать лет, совсем недавно принял новую присягу Франции в верности и двадцать лет командовал французскими армиями с несравненной славой; что он заслуживает уважения, а предоставление лишнего часа на то, чтобы он сам сложил скипетр, который намереваются у него вырвать силой, вовсе не чрезмерное требование. «Дадим один час, дадим!» – отвечали сотни голосов. Своего рода стыдливость охватила вдруг ассамблею, которая всё же желала сохранения императорской династии, и представители предоставили Наполеону часовую отсрочку. Человеку, который владел миром, а тремя месяцами ранее был встречен с таким воодушевлением, дали на отречение один час! Печальный и ужасный урок для безмерного честолюбия.

Солиньяк тотчас побежал в Елисейский дворец, хотя давно уже не показывался Наполеону. Вид могущественного императора, некогда столь грозного, а ныне впавшего в бездну несчастья, глубоко тронул генерала. Наполеон, весьма неблагосклонно встречавший самых обласканных своих служителей, приветливо встретил служителя опального, который просил и получил для него час отсрочки. Он ласково сказал генералу, что напрасно так раздражаются, что отречение готово и он его подпишет. Затем, выйдя с Солиньяком в сад, где их появление вызвало в толпе новые крики «Да здравствует Император!», Наполеон дал ему понять, какими силами мог бы воспользоваться, если бы захотел. Он спросил, верит ли его собеседник, что шумливая ассамблея, откуда он пришел и куда вернется, может породить правительство и оказать серьезное сопротивление врагу, и не означает ли отречение, которого требуют от Наполеона, немедленного возвращения Бурбонов в сопровождении пятисот тысяч иностранных штыков. Трудно было с этим не согласиться. Солиньяк согласился, взял Наполеона за руки, оросив их слезами, и император, растроганный волнением храброго воина и довольный тем, что доказал ему непоследовательность тех, кто требует его отречения, отослал его, пожав руки и пообещав незамедлительно отправить императорское послание во дворец представителей. Он взял перо, дабы лично набросать текст акта, не желая никому оставлять заботу его составления, и был прав, ибо он один умел находить достаточно величественные слова для подобных обстоятельств.

Вернувшись в кабинет, где собрались его братья и министры, Наполеон уже набросал первые слова на бумаге, когда Люсьен, Жозеф и Реньо сказали ему, что отречению нужно поставить