Читаем без скачивания Живой Журнал. Публикации 2001-2006 - Владимир Сергеевич Березин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Причём рассказы наглядно иллюстрируют то, что мораль есть понятие релятивное. Вот, представим себе то, как человек в застолье рассказывает в подробностях, как к нему в подъезд зашла маленькая девочка, в косах и бантиках. А рассказчик убил её и съел.
Далее — эту историю можно модифицировать. К рассказчику в подъезд забрёл пьяный бродяга, нагадил, а рассказчик за это его убил.
Потом можно заменить пьяного бродягу на распоясавшихся хулиганов. Лучше двух, но чужую смерть в финале оставить. Затем хулиганов заменить на киллеров, и оставить их холодеющие трупы на лестничной клетке.
Наконец, вот наш рассказчик, в перерывах между рюмками, говорит: «Вот они подожгли наш бронетранспортёр, я по ним шарахнул из подствольника — двух сразу в куски. Пленных не брали. Потом двинули к своим»…
Понятно, что первый вариант в любом случае вызывает у обывателя отторжение. А вот последний — не только повод для получения государственной награды, но и не самый безнадёжный способ вырасти в глазах застольных собеседниц.
Между тем, жёсткой грани между этими историями нет. Между ними можно поместить бесчисленное множество вполне литературных историй, и в линии, что будет их соединять, математики не найдут никакого экстремума.
Извините, если кого обидел.
16 марта 2004
История про игры (XXVI)
А во-вторых, такая игра конструирует реальность. Она заставляет принять на веру, или принять во внимание рассказанные истории. Проверить их невозможно. Происходит примерно то же, что происходило с героем фаулзовского романа «Магус», когда невозможно было эмпирически проверить всё то, в чём его убеждали собеседники.
Точно так же застольный рассказчик убийств не предъявляет никаких доказательств своих историй. Руки у него не запачканы по локоть в крови. Он не может предъявить, как Фердыщенко украденную трёхрублёвку (Фердыщенко кстати, тоже её не мог предъявить).
Всё это — предмет веры.
Точно так же, как предметом веры становятся описываемые в масскульте события. Эти события как бы держатся середины между газетной публицистикой и собственно литературой. Первая претендует на объективность, вторая — на художественность.
Точно так же, как предметом веры становятся публичные дневники и Сетевые романы с жаркими признаниями.
Читатель того и другого включается в игру с живучим карточным названием «веришь — не веришь». Игра, кстати, азартная. Коллективная, немыслимая без количества игроков, большего единицы.
Извините, если кого обидел.
16 марта 2004
История про игры (XXVII)
Эпиграф:
А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своём.
От Матфея, 5,28
Как уже говорилось, игры созданные давно и дошедшие до нашего времени суть игры абстрактные — игральная карта есть символ значения, шахматная фигура суть пространственной функции.
Все игры идут от конкретного к абстрактному, а не наоборот. Представим себе шашку, вообразившую себя шахматной фигурой, а затем шахматистом.
Это, конечно, не удастся.
И оставит нас в недоумении — является ли виртуальная реальность абстрактной по отношению к жизни. Вот подкрашивание глаз и губ женщиной — есть так же создание виртуальной женщины. Какова в этом степень абстракции? А движение к абстракции линейно и непрерывно. То есть непонятно, где провести разделяющую их линию.
Однако, моделированный в компьютерной игре вертолёт «Аппачи» и реальный вертолёт — разные вещи. Игрок не поднимет реальный вертолёт и наоборот. Однако, эффект обучения присутствует.
Это похоже на дарвиновское рассуждение об обезьянах, от которых человек не может произойти, и загадочное «промежуточное звено», от которого он произойти может.
Игровые клубы, о которых упоминалось в разговоре о шахматах, получают новую жизнь. Возникают куда более замкнутые, чем шахматные, монашеские ордена толкиенистов и обучающие ордена игроков.
Извините, если кого обидел.
16 марта 2004
История про игры (XXVIII)
Говорить об этическом императиве в игре довольно тяжело. Всякая продуктивная философия непоследовательна — это напоминает историю с сороконожкой, которая, будучи спрошенной, как она пляшет, задумалась и не смогла продолжить этого занятия.
Есть несколько вопросов — безопасность игрока и безопасность общества. В уже упомянутом фильме «Игра» персонажи говорят:
— Это стекло не бьётся, но навредить может.
В этом метафора постиндустриальной игры — имущественный урон при презумпции ценности жизни. Чем-то все разрешённые миметические игры напоминают забавы мазохистов, в которых крикни заветное слово-пароль, и дунь-плюнь, рассеется весь кожаный мир, и исчезнут плётки с наручниками. Как в существование бога, обыватель верит в возможность выйти из игры, в то, что правила будут соблюдены, а петушиное слово — выкрикнуто.
Тут интересно одно историческое обстоятельство, связанное со священностью карточных долгов. Карточная игра дополнила свои правила общественным регламентом. Особую роль приобретает карточный долг как обстоятельство, подлежащее исключительно сфере чести — то есть общественно, а не законодательно регламентированное. Если раньше Екатерина могла писать генерал-губернатору Измайлову в Москву: «Постарайся переводить в Москве разорительные карточные игры; карточный долг не долг, и таковой долг уничтожать велено», то скоро ситуация изменилась. Г. Ф. Парчевский в своей книге «Карты и картёжники» пишет:
«Когда уже в павловское время московский генерал-губернатор князь Долгоруков объявил через газеты, что не станет платить карточные долги своего беспутного сына, его не только осудил свет, но и одёрнул император. Павел, разумеется, не поощрял азартную игру, но в газетной публикации не без основания усмотрел попытку придать домашнему делу Долгоруковых общественный характер, что показалось явным дворянским своеволием».
Ответственность игрока перед регламентом игры была выше, чем ответственность перед родственниками или полковой казной.
Извините, если кого обидел.
16 марта 2004
История про игры (XXIX)
Есть несколько вопросов — безопасность игрока и безопасность общества. В уже упомянутом фильме «Игра» персонажи говорят:
— Это стекло не бьётся, но навредить может.
В этом метафора постиндустриальной игры — имущественный урон при презумпции ценности жизни. Чем-то все разрешённые миметические игры напоминают забавы мазохистов, в которых крикни заветное слово-пароль, и дунь-плюнь, рассеется весь кожаный мир, и исчезнут плётки с наручниками. Как в существование бога, обыватель верит в возможность выйти из игры, в то, что правила будут соблюдены, а петушиное слово — выкрикнуто.
Одним из симуляторов жизни, а вернее войны является пейнтбол — симулятор войны. Это особый тип радости для обывателя. Обыватель в разных версиях пейнтбола реализует агрессию практически безнаказанно. Он симулирует убийство. Лучше было бы предложить обывателю скататься кое-куда, на месяц-два, и если он вернётся живым, а
