Читаем без скачивания Живой Журнал. Публикации 2001-2006 - Владимир Сергеевич Березин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Михаил Кольцов назвал его в знаменитом очерке «мумией». На «мумию» Островский обиделся. Собственно, писал Кольцов так: «Николай Островский лежит на спине, плашмя, абсолютно неподвижно. Одеяло обёрнуто кругом длинного, тонкого, прямого столба, его тела, как постоянный неснимаемый футляр. Мумия. Но в мумии что-то живёт. Да. Тонкие кисти рук — только кисти — чуть-чуть шевелятся. Они влажны при пожатии. В одной из них слабо держится лёгкая палочка с тряпкой на конце. Слабым движением пальцы направляют палочку к лицу, тряпка отгоняет мух, дерзко собравшихся на уступах белого лица»…
С этой статьи, напечатанной в «Правде» 17 марта 1935 года, началась официальная слава Николая Островского. Если раньше признание было читательским, то теперь оно стало государственным. Можно было обижаться, но буквы в книге стали неотделимы от горизонтальности автора. Более того, этот странный сплав и превратился в сталь, крепче которой не придумаешь — ту сталь, в которой железо замещено верой, а жизненные обстоятельства — лишь малая примесь углерода.
Закалка, кстати, очень интересный процесс — но объяснение его лежит в области рассказов о фазовых переходах, твёрдом углеродном растворе-аустените гамма-железе. Нужно запомнить только то, что истинной закалкой называется та, при которой среда останется однородной при комнатной температуре. Если же скорость охлаждения недостаточна, то пойдёт обратный процесс превращения. Так, если революционная романтика не сменится хозяйственным прагматизмом, то твёрдость государственного сплава будет недостаточной.
В комнатах, покинутых Островским, кстати, до сих пор стоят страшный чёрные обогреватели, поддерживавшие постоянную температуру будто в мавзолее.
Извините, если кого обидел.
28 сентября 2004
История про Островского — третья
Среди того, что писали о главном романе Островского — много унылых конспирологических размышлений. Для начала любой знаменитый советский роман объявлялся написанным другими людьми. Точно так же, болезнь Островского всё время норовили приписать незалеченному сифилису. Отчего-то этот сифилис, как тайный знак масонского отличия, бродит по биографиям советских символов — от Ленина до Островского. Он бродит, будто призрак коммунизма, и нет от него спасения, как от обывателя, который вечно сводит сложную эстетику к простой, и всё время находит подтверждения его обывательской мысли, что мир так же грешен, как и сам обыватель. И всё же мир немного хуже. Врачи бормочут своё: «В результате осмотра я диагностировал болезнь Штрюмпель-Мари-Бехтерева, т. е. одеревенелость позвоночника, прогрессирующий, обезображивающий суставный ревматизм, слепоту на оба глаза, почечные камни, левосторонний остаточный сухой плеврит с возможностью туберкулёза лёгких. Кроме того, имелась весьма значительная атрофия мышц». Судя по воспоминаниям, болеть он начал ещё подростком. Врачей, конечно, никто не слушает, куда интереснее иные открытия — отец Островского был, например, унтер-офицер с двумя Георгиями за Балканскую войну, семья — отнюдь не бедна; школьный аттестат — полон пятёрок.
Спорить об авторстве скучно, важно одно — «Как закалялась сталь» выдержала множество редактур, как и стилистических, так и тех, что спрямляли повороты сюжета. Кто бы издал роман с комментариями… Никто не издаст.
В одном из этих вариантов Павел Корчагин сначала входит в «рабочую оппозицию», а потом кается в этом. Никаких следов оппозиции в тексте не осталось, да и сама она была тщательно выметена из жизни — всё в направлении севера и востока. От издания к изданию менялась речь героев — она становилась литературнее, и можно только додумывать уникальный комсомольский язык двадцатых годов. Это особый язык советских и партийных работников, пришедших со дна взбаламученной жизни, со своими опознавательными знаками, тайным говором и многоязычным акцентом. Внимательное чтение этого романа позволяет, несмотря на слои редактуры, обнаружить знаки времени, подобно тому, как технолог легко определяет в стали добавки — легирующие присадки. Хром партийных дискуссий, вольфрам и кремний классовой ненависти, кобальт неуверенно-личных отношений.
К тому же рисунок этого сплава похож на рисунки Эшера — герой пишет роман, который называет повестью, и последний абзац, что плавно переходит в выходные данные, как раз о том, что повесть одобрена и идёт в печать. Герой смотрится в зеркало, из зеркала на него глядит сверстник, лабиринт отражений бесконечен, и персонаж с автором превращаются в классическую пару двойников, обиходную игру русской литературы.
Извините, если кого обидел.
28 сентября 2004
История про путь железный, а короче — про мумию и толстяков
Впрочем, к этой книге часто придирались и вне обстоятельств её написания. Неприятную подробность давних времён ещё нужно было разыскать, а текст был всегда под рукой — не просто доступный, но и обязательный к прочтению. Вот знаменитая железная дорога на Боярку, именно там произносит Жухрай слова о закалке стали, которые звучат «Вот где сталь закаляется»…
А теперь сидит современный писатель за столом и, обременённый, как настоящий мачо, жизненным опытом, принимается считать: шесть верст там надо построить, да за три месяца. Три месяца, да четыреста человек на стройке.
Писатель, а это довольно известный писатель, начинает вспоминать свою молодость, ухватистость и сметливость, частит названиями рельс и шпал и, наконец, обещает вдевятером эту дорогу проложить за месяц.
Ну, мы помним, что в этой истории много другого непонятного — кроме простой арифметики. Непонятно, отчего всё же не воспользовались подводами, кто-то выражает сомнение в том, что можно было вырубить в том месте 210 тысяч кубометров дров, говорят, что не придуманная глина там, а песок, странно звучит обязательство комсомольцев дать, наконец, дрова городу Киеву к первому января. Не говоря уж о невнятных показаниях бывших участников строительства, что не сумели найти своей узкоколейки. Всё это не важно, впрочем.
Потому что апломб писателя разбивается о смысл и структуру жития.
Много лет назад другой писатель написал антиклерикальную книгу — и это был очень хороший писатель. Он глумился и хохотал, цитируя всяко разные церковные тексты. Наконец, шёл место из Святого писания и выволок на свет всю его кровожадность. Хороший писатель иллюстрировал эту кровожадность убийством всех «мочащихся к стене»: «Я убежден в этом, потому что такую неприличность Источник хорошего тона никогда никому не спускал. Человек мог мочиться на дерево, он мог мочиться на свою мать, он мог обмочить собственные штаны — и все это сошло бы ему с
