Читаем без скачивания Живой Журнал. Публикации 2001-2006 - Владимир Сергеевич Березин

рук, но мочиться к стене он не смел, это значило бы зайти слишком уж далеко. Откуда возникло божественное предубеждение против столь безобидного поступка, нигде не объясняется. Но во всяком случае мы знаем, что предубеждение это было очень велико — так велико, что Бога могло удовлетворить лишь полное истребление всех, кто обитал в области, где стена была подобным образом осквернена». Хороший писатель Марк Твен, а это именно он написал книгу «Письма с Земли», говорит всё это с пафосом, чуть было не заставляющим нас забыть, что «мочащийся к стене» лишь древний эвфемизм мужчины. Но это был Марк Твен — чего уж говорить о других, влюблённых в себя писателях.

И вот, люди, что ловят Николая Островского на арифметике, попадают в то же положение незадачливого комментатора. Они недоверчиво наклоняют голову и переспрашивают:

— Пятью буханками? Сколько-сколько тысяч? Ну, поделим столбиком… Что получилось? А?

Тьфу на них.

***

История движется, будто поршень. Если победит воля и дух, то возьмёт верх тишина второго этажа дома номер четырнадцать. Если радостно затрещат кассовые аппараты внизу, зашелестит громко фольга и целлофан — значит, победила плоть. То Павел Корчагин пронесётся через нашу жизнь таким, каким он был в начале своего жития — с шашкой, на лихом коне, то проедут в карете Толстяки в компании с дохлой куклой наследника Тутти. Вот она, чёрная немецкая карета — несётся по Тверской, вот мёртвая кукольная рука в рука за стеклом, да угрюмые глаза Толстяков.

Всё дело в генетическом опыте.

Толстяки знают, что мумия всегда возвращается.

Извините, если кого обидел.

28 сентября 2004

История про задумчивость

Я задумался — от чего это: как сядешь один вечером дома, так непременно водки напьёшься?

Извините, если кого обидел.

28 сентября 2004

История про рыбу

Есть такие моменты человечьей жизни, которые особенно не видны. Вернее, они видны только при тщательном всматривании — но после них всё уже не будет так, как прежде.

Надо сказать. что сегодняшний день я думал посвятить упорному буквенному труду, но днём чуть-чуть отклонился от магазинного курса.

Собственно, я хотел купить табаку — сколь нездорового, столь и невинного.

Но что-то повело меня в сторону и я купил копчёную рыбу. Это определило весь день, день в отсутствии табака и буковок.

На прилавке лежала большая как полено, скумбрия. Скумбрия одуряюще пахла дымом и рыбьим мясом. Я шёл, держа рыбу как нож-наваху. На меня, разумеется, оборачивались бездымные и безрыбные. Покупка рыбы определила дальнейшее — я свернул в сторону от намеченнонго пути и купил картошки и зелени.

И теперь я сижу на месте и день идёт по накату.

Водка вспыхивает гранями в стакане имени Веры Мухиной, роняет крошку Бородинский хлеб — всё катится своим чередом, упорным осенним трудом, трудом болдинского разлива.

Извините, если кого обидел.

30 сентября 2004

История про Галковского

Начал я как-то по служебной обязанности размышлять о Галковском — потому что на службе выдали мне его книгу. Эта книга, имеющая наряду с копирайтом автора копирайт псковской областной типографии, по сути — сборник статей и интервью. Часть из них хорошо известна по «Независимой газете» и «Консерватору» — жаль только не вошло чудесное интервью Галковского газете «Завтра».

Тут я понял, что никакого раздражения у меня сам Галковский не вызывает, наши расхождения с ним суть только эстветические, как говорил Синявский совершенно по другому, правда, поводу.

Название книга получила способом сколь действенным, сколь и не новым — наугад раскрытой страницей орфографического словаря, издана она криво — сэкономили не только на корректоре, но и просто на вычитке, а от сетевых публикаций остались подчёркивания — следы вымороченных гиперссылок.

Интереснее самих текстов и личности автора, впрочем, культурный феномен «галковский». Поскольку в этой книге перепечатано несколько газетных статей, что широко обсуждались год-два назад. Если они напечатаны без изменений, то значит, автор вполне расписывается в верности убеждениям и творческому методу.

В частности там есть статья о Дзержинском, представляющая его ярым ненавистником русских, и как бы польским нелегалом в СССР. Кстати, там весьма оригинально объясняется поражение Красной армии у Варшавы — Галковский намекает, что только диверсия Дзержинского спасла его родную Польшу.

Там же Галковский приводит рассказ о расстреле Дзержинским железнодорожников из некоего источника, оговариваясь, впрочем: «Приведённые воспоминания, конечно, могут быть фантазией. Хотя их автор — поляк (граф Богдан Роникер), что в данном контексте служит дополнительным аргументом в пользу подлинности»

Дотошные люди (это был bbb), впрочем, не жалея своего времени, обнаруживают, что был такой Bohdan Jaxa-Ronikier, что стал ещё до русской революции модным писателем, был осуждён за убийство родственника по корыстным мотивам на одиннадцать лет каторги с последующей ссылкой в Сибирь. Наказания этого он не отбыл — из-за начавшейся мировой войны и последующих катаклизмов. У Роникера действительно была книга "Дзержинский, красный палач, золотое сердце" ("Dzierzynski, czerwony kat, zlote serce"). Она несколько раз публиковалась в Польше и переводилась на иностранные языки — при этом оставаясь тем, чем была — бульварным романом.

Во-первых, это не книга воспоминаний — в неё содержатся сцены разговоров Ленина из Дзержинского достойные именно звания бульварного романа.

Во-вторых, текст Роникера признаётся недостоверным даже Анджеем Айненкелем, автором предисловия к краковскому переизданию 1990 года. Выясняется, что две женщины, которых убил Дзержинский при романтических обстоятельствах, умерли гораздо позже, остальные события не менее фантастичны, а сам эпизод с расстрелом железнодорожников по классовому признаку не мог происходить в сентябре 1918 года в Гомеле, так как Гомель тогда был занят немцами.

В-третьих, мало того, что Галковский использует этот в полном смысле недостоверный источник в качестве доказательства, так ещё и переносит действие в послевоенное время, когда Дзержинский наводил порядок на транспорте. Расстрел железнодорожников по классовому признаку превращается в расстрел по национальному (поляка отпускают), а Дзержинский — в тайного вредителя и, одновременно, благодетеля Польши.

Эта история очень показательна — потому что мы имеем дело с безответственным отношением к слову. Но Галковский не одинок — сейчас вообще настало время неаккуратных мыслителей — Дугин, Переслегин, Фоменко и Носовский, Кара-Мурза, и проч., и проч.

На протяжении многих столетий печатное слово на Руси предполагалось санкционированной истиной. Инерция уважительного отношения к учёному суждению, закреплённому письменно, сохраняется и теперь.

Точно так же, позиционирование персонажа как историка, философа и писателя переносит на него с одной стороны просветительный пафос русской литературы, почти религиозную