Читаем без скачивания Живой Журнал. Публикации 2001-2006 - Владимир Сергеевич Березин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Итак, Гаршин был чрезвычайно популярен — общественный спрос на общественное страдание, безумное и беспощадное, как русский бунт, нашло свой символ.
Даже Чехов, который счислил свою жизнь, который готовился к смерти, и оглядывался на чужие смерти, понимал, что судьба Гаршина — вариант его судьбы. Он и сам говорил об этом поколении: «Из всей молодёжи, начавший писать на моих глазах, только и можно отметить трёх: Гаршина, Короленко и Надсона» . Об этом чуть изменённом пасьянсе держателей умов точно писал в своих воспоминаниях Викентий Вересаев: «Из старших писателей-художников самым большим влиянием пользовался Глеб Успенский. Его страдальческое лицо с застывшим ужасом в широко раскрытых глазах отображает всю его писательскую деятельность. Сознание глубокой вины перед народом, сплошная, непрерывно кровоточащая рана совести, ужасы неисчерпаемого народного горя, обступающие душу бредовыми привидениями, полная безвыходность, безнадежное отсутствие путей. Из более молодых большою популярностью пользовались Гаршин и Минский, позднее — Надсон. Общее у них у всех — и общее со всеми нами — было: властная требовательность совести, полное отсутствие сколько-нибудь осознанных путей — и глубочайшее отчаяние.
Да, жизнь была страшна, грозна, она надвигалась, как непобедимое чудовище, заражая смертельным дыханием все вокруг. И какие тут могли помочь «малые дела», какое «непротивление»? Нужен был великий подвиг, полное самопожертвование — и притом самопожертвование без малейшей надежды на успех». Если задуматься, главным текстом Гаршина остался «Красный цветок», который пророс во всех хрестоматиях. Для тех, кто его не читал, и читать не соберётся, нужно пересказать его содержание. Это рассказ о сумасшедшем, который решил уничтожить красный цветок, растущий в больничном саду — потому что в нём сосредоточено мировое зло. Ночью он уничтожает три маковых (кому хочется — тому sic!) цветка, а наутро он уже совсем неживой: «Рука закоченела, и он унес свой трофей в могилу».
Вересаев точно описывал впечатление, которое вызывал этот рассказ у читательской паствы: «Какое величие и какая красота в этом подвиге! И какое притом — счастье! Да, правда: в результате подвига, в результате смертного напряжения сил — всего только сорванный невинный цветок, никому не приносящий вреда, — но так ли, в конце концов, это важно?..
Странным сейчас кажется и невероятным, как могла действовать на душу эта чудовищная мораль: не раздумывай над тем, нужна ли твоя жертва, есть ли в ней какой смысл, жертва сама по себе несет чело высочайшее, ни с чем не сравнимое счастье. А в таком случае — такая ли уж большая разница между подвигом Желябова и подвигом гаршинского безумца? Что отрицать? Гаршинский безумец — это было народовольчество, всю свою душу положившее на дело, столь же бесплодное, как борьба с красным цветком мака. Но что до того? В дело нет больше веры? Это не важно. Не тревожь себя раздумьем, иди слепо туда, куда зовет голос сокровенный. Иди на жертву и без веры продолжай то дело, которое предшественники твои делали с бодрою верою Желябовых и… гаршинских безумцев. Великое требовалось разуверение и отчаяние, чтобы прийти к культу такой жертвы».
Культ жертвы свидетельствовал о том, что в королевстве тянет гнилью.
Гаршин — один из настоящих забытых писателей, потом что писателя, что бы забыть, должен кто-то сначала помнить. Вот Гаршин как раз такой писатель, что живёт внутри филологического курса, и извлекается с полки в день юбилея. Это романтика жертвенности, будто безумный клоун, подмигивает нам из прошлого — смотри, читатель, как это начинается, гляди, не проворонь… Тебе решать, где красный цветок, и что это тебе пригрезилось. Да только никакой романтики в безумии и смерти нет — как и в русском бунте. Она, как сказали бы образованные люди того времени, Hineninterpretierung — насильственное вчитывание в текст и в историю.
А Чехов напишет: «Интересно, что за неделю он знал, что бросится в пролёт лестницы, и готовился к этому концу. Невыносимая жизнь! А лестница ужасная. Я её видел: тёмная, грязная…»
18 февраля 2005
История про сны Березина № 153
В этом сне я призван на военные сборы и провожу время в бараке. Это барак старшего офицерского состава — даже майоров мало, подполковники и полковники, нестарые ещё мужики, сидят и лежат на нарах, плюют в потолок и травят байки. Что интересно, так это то, что в казарме чисто, тепло и уютно, и все мы с радостью пользуемся передышкой в скучной и рутинной жизни.
Потом оказывается, что казарма совмещена со странным заведением — не то с пионерским лагерем, не то с буддийским монастырём. Бегают взад-вперёд по двору какие-то бритые дети, судя по виду — иностранные. Их развлекают, учат, раздаётся хоровое повторение непонятных глаголов.
Наконец, приходит начальство и велит строиться.
Мы строимся прямо в казарме, командуют «налево, шагом марш», но мягко и нетребовательно, личный состав идёт вразвалочку, и тут я вспоминаю, что в соседней секции я забыл бушлат.
Построение происходило не по форме, оттого на мне надеты только тельняшка и штаны, да и мои товарищи одеты тоже не по уставу.
В общей сумятице я покидаю строй и, схватив бушлат, снова выбегаю наружу.
Но колонны уже нет, я отбился, пропал. В тоске я хожу среди бормочущих что-то своё детей, ищу хоть кого-то знакомого — но никого нет.
И смутное предчувствие появляется у меня — всё это не к добру, никого из этих людей, с кем успел сдружиться, я уже не увижу. Я спасся, но теперь жить мне с вечной тоской в груди.
19 февраля 2005
История про сны Березина № 154
А в этом сне всё началось с давней истории, что произошла где-то на сибирской заимке. Молодой солдат красного партизанского отряда, скрывался на ней, отстав от своих. На этой заимке жила девушка, которая его полюбила. Она ведунья-вещунья и делает из соломы две фигурки, символизирующие влюблённых — у одной на лбу крестик, у другой — звезда. (Интуитивно понятно, что она — с крестиком, несмотря на ведовство, а красный боец
