Читаем без скачивания Астроном - Яков Шехтер

Кива Сергеевич вернулся на свое место, удобно облокотился, и принялся с удовольствием наблюдать за Мишей. Однако кислая мина на лице ученика была столь явной, что не заметить ее стало невозможным. Что-то сообразив Кива Сергеевич предложил:

– Сегодня я собираюсь посидеть подольше, возможны интересные события в районе большого Юпитера. Хочешь присоединиться?

– Да, конечно хочу!

– Тогда отложи линзу и возвращайся домой. Отдохни, побудь с родителями. Можешь поспать, чтобы набраться сил – ночь предстоит бессонная. Приходи в обсерваторию к двенадцати.

Миша вымыл руки, попрощался и вышел за дверь. Он еще не знал, как определить клокотавшие в его груди чувства, для такого анализа он был еще слишком молод, но столь взрывчатую смесь неприязни с симпатией ему еще не приходилось ощущать.

Медленно идя по улице, Миша пытался разобраться в своем отношении к Киве Сергеевичу. Несомненно, ему было с ним очень интересно. Нет, не очень, а безумно, невозможно интересно. Никто из окружающих его людей не знал даже сотой доли того, о чем Кива Сергеевич говорил с легким пренебрежением, словно о давно сделанных глупостях. И астрономии мог его научить только он, причем не книжной, холодной науке, переложенной, точно компрессами, пухлыми атласами звездного неба и зубодробительными трактатами по небесной механике, а живому, трепещущему в руках делу. Это притягивало.

Отталкивали безразличие Кивы Сергеевича к его, Мишиным, успехам, пустые похвалы, произнесенные без толики истинного чувства. Дистанция между учеником и учителем была столь несообразной, что любые успехи ученика представлялись учителю копошением жучка в луже, этаким несуразным барахтаньем, сучением ножек и мелкими, частыми содроганиями невзрачного тельца.

Так представлялись Мише его отношения с Кивой Сергеевичем. А ведь, он, Миша, вовсе не заурядный мальчишка с курганской улицы. Он, в своем роде, тоже необычный человек. Конечно, не следует так рассуждать о самом себе, это неправильно, ненаучно, ведь человек не может правильно оценивать собственные достоинства или недостатки, но все-таки, правды ради, он должен произнести эти слова. Хотя бы наедине, так, чтобы никто больше не слышал.

Он прилежен, целеустремлен. Он не обойден способностями, скорее наоборот, наделен ими. Он выполняет каждое слово учителя, каждое его приказание. Разве этого мало? Почему же Кива Сергеевич не подпускает его ближе, почему, даже делясь тайнами, он все равно оставляет закрытыми двери во внутренние комнаты?

Сколько раз Миша пытался завести разговор о манускрипте Войнича, разузнать, для чего Кива Сергеевич дал его прочитать. И не просто дал, а перевел, переписал для него целую главу. Какой вывод нужно сделать из трактата о драконах? Как они связаны с астрономией и построением телескопа? А солнцевики и лунники? Правда, с тех пор, как он стал носить с собой амулет и каждый вечер повторять заклинание, его оставили в покое. И это все? Неужели трепещущая нить тайны, уже вплетенная в ткань его жизни, превратилась в заурядную суровую нитку? Сколько раз он задавал эти вопросы учителю, рассчитывая если не на полное поднятие завесы, то хотя бы на тонкую щелку, дырочку, позволяющую заглянуть в удивительный мир чудес, пролегающий так близко от суеты обыкновенной жизни.

Но Кива Сергеевич пропускал вопросы мимо ушей и вместо ответов загружал Мишу указаниями по шлифовке зеркала. Нет, шлифовка дело само по себе тоже интересное, но по сравнению с драконами, она отступает куда-то на пятый план.

А может, Кива Сергеевич хотел проверить его приверженность астрономии, поманить вкусной наживкой, словно глупую рыбку в Тоболе?

Нет, не похоже. Тогда зачем, зачем!? У кого спросить, с кем посоветоваться?

О родителях Миша даже не вспоминал. Их интересы казались ему приземленными, образ жизни каким-то растительно-примитивным. Работа, заботы по дому, чтение вечерней газеты, ужин и засыпание в кресле перед телевизором. Разве смогут они понять хрупкость его сомнений, оценить деликатность вопроса и разобраться в переплетении тончайших этических парадигм?

Конечно, не смогут. Из сложившейся ситуации ему придется выползать самостоятельно, опираясь лишь на собственный здравый смысл и чутье.

Густые сумерки оседали на город. Разом вспыхнули фонари, и прямые улицы Кургана наполнил мягкий абрикосовый свет. Миша ничего не замечал, происходящее внутри занимало его куда больше, чем давно знакомый ландшафт. Потом он будет вспоминать эти сумерки, дрожащий свет фонарей, поскрипывание снега под ногами. Все покажется ему милым: даже запах выхлопных газов, висящий над городом, даже топорные хрущевские пятиэтажки и нелепые сталинские уродцы с вазами и башенками. Ведь прошлое всегда кажется нам более счастливым, чем настоящее, особенно, если это прошлое – наша юность.

– Куда ж ты запропастился? – чуть обиженно произнесла мать, пока Миша скидывал тяжеленное пальто и выпрастывал ноги из валенок.

– Сегодня возможны интересные события в районе большого Юпитера, – важно сообщил Миша. – Кива Сергеевич попросил составить ему компанию. Ровно к двенадцати я должен вернуться в обсерваторию.

– А ведь сегодня день смерти дедушки Абрама. Надеюсь, ты не забыл?

Забыл! Миша действительно забыл о годовщине. День смерти дедушки в их семье отмечали, подобно тому, как в других семьях праздновали день рождения. Мать готовила торжественный обед, зажигали толстые поминальные свечи, горящие целые сутки, садились вместе за стол, не спеша ели, разговаривали. Первые годы мать всегда рассказывала что-нибудь из жизни ее семьи, но потом истории иссякли, и слово перешло к Максу Михайловичу. Годовщину смерти его родителей никто не знал, когда и в какой из рвов свалила их немецкая пуля, так и осталось загадкой, поэтому день смерти тестя Макс Михайлович отмечал, будто день гибели собственной семьи. Слезы давно иссякли, и спустя несколько лет горестная дата превратилась в день воспоминаний. А может, и нет ничего правильнее, чем говорить о почивших, словно о живых, чтобы слова, наполненные витальной силой, наполнили блекнущий образ, словно горячий воздух наполняет монгольфьер, и приподняли его над землей, из земли.

Миша быстро вымыл руки и уселся за стол. Все было, как обычно в этот день: большая черная гусятница, в которой исходил жирным соком гусь, запеченный с яблоками, глянцево поблескивающий холодец, подмигивающий желтыми яичными глазками, салат оливье, густо нашпигованный хрустящими ломтиками огурцов домашнего соления, селедка под шубой из тертой свеклы, морковки, вареного картофеля и майонеза. Посреди стола отпотевала бутылка водки для отца, массандровские «Черные глаза» для матери, и две бутылки ситро для Миши. От великолепия разложенных блюд, сияния тарелок, блеска начищенных ножей и вилок, радужных огоньков в рубчатых боках хрустальных бокалов у Миши сразу засосало под ложечкой.