Читаем без скачивания Логово белого червя - Брэм Стокер

— И когда же он приедет? — спросила я.

— Не раньше осени. Не менее чем через два месяца, — ответил отец. — И сейчас я очень рад, дорогая, что ты так и не познакомилась с мадемуазель Рейнфельд.

— Почему, — спросила я, одновременно обиженная и охваченная любопытством.

— Потому что бедная юная леди умерла. Я совсем забыл, что не сказал тебе об этом, но тебя не было в комнате, когда я сегодня получил письмо от генерала.

Я была потрясена. В предыдущем письме, присланном недель шесть или семь назад, генерал упоминал, что здоровье его племянницы оставляет желать лучшего, но ничто в его словах даже не намекало на опасность.

— Вот письмо генерала, — сказал отец, протягивая мне листок. — Боюсь, он сейчас в большом горе, ибо письмо показалось мне написанным почти под влиянием отчаяния.

Мы сели на грубую скамью под сенью нескольких величественных лип. Солнце садилось, разливая меланхоличное великолепие над невидимым горизонтом, а ручей, протекавший рядом с нашим домом и под крутым старинным мостом, который я упоминала, извивался почти у самых наших ног между групп благородных деревьев, отражая в своей глади пунцовость закатного неба. Письмо генерала Шпильсдорфа оказалось столь необычным, столь страстным, а местами и столь противоречивым, что я прочла его дважды (второй раз вслух для отца), но так и не смогла в нем разобраться. Я лишь поняла, что горе повлияло на ясность его мыслей. Он написал:

«Я потерял свое дражайшее дитя. Во время последних дней болезни моей любимой Берты я не мог вам писать, а до этого я и не представлял, какая опасность ей грозит. Я потерял ее, и теперь знаю все, но, увы, слишком поздно. Она умерла в блаженной невинности и с сияющей надеждой на благословенную райскую жизнь. Но причиной ее смерти стал демон, предавший наше гостеприимство. Я-то полагал, что приглашаю в дом невинность, радость и очаровательную подругу для моей утраченной Берты. О небеса! Каким же дураком я был! Я благодарю Бога за то, что мое дитя умерло, так и не заподозрив причину своих страданий. Она скончалась, не имея и малейшего понятия о причинах своей болезни и о проклятой страсти источника всего этого несчастья. Свои оставшиеся дни я посвящу поиску и уничтожению монстра. Мне сказали, что я могу надеяться на достижение своей справедливой и праведной цели. Пока что мне светит лишь слабый путеводный огонек. Я проклинаю свой самонадеянный скептицизм, свое презренное чувство превосходства, свою слепоту, свое упрямство — все сразу, и, увы, слишком поздно. Я сейчас не могу писать или рассуждать спокойно, ибо потрясен случившимся. Но как только немного приду в себя, то посвящу все свое время поискам, которые могут привести меня до самой Вены. Осенью, месяца через два или раньше, если буду жив, я приеду к вам — с вашего позволения — и тогда расскажу все, что ныне не осмеливаюсь доверить бумаге. Прощайте. Молюсь за вас, мой дорогой друг».

Так заканчивалось это странное письмо. И, хотя я никогда не видела Берту Рейнфельд, глаза мои наполнились слезами. Письмо меня растрогало, но в то же время и сильно разочаровало.

К тому времени солнце село, и я вернула отцу письмо генерала уже в сумерках.

Вечер был теплым и ясным, и мы шли неторопливо, обмениваясь догадками о смысле только что прочитанных фраз. Нам предстояло пройти почти милю до дороги, проходящей мимо шлосса, и, когда мы подошли к ней, в небесах уже ярко сияла луна. У подъемного моста мы встретили мадам Перродон и мадемуазель де Лафонтен, которые вышли без шляпок насладиться лунным светом. Приближаясь, мы еще издалека услышали, как они о чем-то оживленно беседуют. Мы присоединились к ним возле моста и остановились, чтобы тоже восхититься великолепным видом.

Напротив нас виднелась просека, откуда мы только что пришли. Налево отходила узкая дорога, петлявшая среди рощиц величественных деревьев, теряясь в лесной чаще. Направо та же дорога пересекала крутой и живописный мост, рядом с которым возвышались развалины башни, некогда охранявшей переправу; сразу за мостом виднелся крутой холм, поросший деревьями и плющом, оплетавшим серые скальные выступы. В низинах и над покрытыми дерном лугами стелилось тонкое покрывало тумана, похожего на дымок и отмечающего расстояния полупрозрачной вуалью; кое-где в лунном свете тускло поблескивала река.

Трудно было вообразить сцену более мирную и успокаивающую. Только что прочитанные новости придали ей меланхоличность, но ничто не могло лишить ее умиротворенности, величественности и перспективы.

Мы с отцом стояли молча, любуясь живописным пейзажем. Обе гувернантки, чуть позади нас, уже насладились им и теперь обсуждали красоту луны.

Мадам Перродон, толстая женщина средних лет, отличалась романтизмом и говорила поэтически. Мадемуазель де Лафонтен, чей отец был немцем, унаследовала от него психологичность и мистицизм и теперь утверждала, что, когда луна сияет так ярко, как сейчас, то это, как хорошо известно, означает особую духовную активность. Влияние полной луны при такой яркости многократно усиливается. Она воздействует на сны, на подверженных лунатизму и просто нервных людей, и вообще луна обладает поразительным физическим влиянием на жизнь. Мадемаузель рассказала, что ее кузен, помощник капитана на торговом судне, как-то заснул на палубе в подобную ночь, лежа на спине и подставив лицо свету полной луны, и внезапно проснулся, когда ему приснился сон о том, как какая-то старуха царапает ему ногтями щеки. От страха его лицо жутко перекосилось и с тех пор так и осталось слегка перекошенным.

— Сегодня ночью, — сказала она, — луна полна идиллического и магнетического влияния. Да вы сами посмотрите: если обернетесь к шлоссу, то увидите, что все его окна светятся и мерцают от этого серебристого великолепия, словно невидимые руки осветили комнаты перед приемом волшебных гостей.

У человека наступает иногда некая вялость духа, при которой он, не расположенный говорить сам, утешает уши разговорами других. Вот и я в ту ночь стояла, с удовольствием выслушиваясь в щебетание дамского разговора.

— У меня сегодня тоже легкая хандра, — признался отец и, помолчав, процитировал по-английски Шекспира:

Воистину не знаю я, зачем я столь печален.Тоска меня изводит: говоришь ты,Она изводит также и тебя;Но у меня откуда? Мимо шел я…

— Дальше я не помню. Но мне кажется, что над нами нависло огромное несчастье. И полагаю, что чувство это навеяло на меня письмо несчастного генерала.

И в то же мгновение наше внимание приковал донесшийся с дороги шум каретных колес и стук множества копыт.