Читаем без скачивания Театр. Том 2 - Пьер Корнель

преступленье…

Дай чашу!

Родогуна (удерживая его).

Господин…

Антиох.

Мне все равно теперь.

Дай…

Родогуна.

Я молю тебя, ни мне, ни ей не верь:

Обманчивы слова, враждебны руки наши.

Не пей, мой господин, вина из этой чаши.

Клеопатра.

Откинув хитрости, ты напролом пошла.

Родогуна.

Царь вправе ждать от нас предательства и зла

И должен требовать не слов, а доказательств,

Чтоб оберечь себя от низких посягательств.

Бесценнейшую жизнь властителя храня,

Пусть испытанию подвергнут и меня.

Что ж медлишь, госпожа? Ведь проще нет ответа,

Чем приказать рабу вино пригубить это.

Клеопатра (берет чашу).

Сама испробую. Какая западня

Тебе мерещится? Каких ты от меня

Деяний страшных ждешь? Но все стерпеть готова.

Антиох (берет у нее чашу после того, как она отпила из нее).

Прости ей, госпожа, запальчивое слово:

Тобой обвинена она была, и вот

Тебя сейчас винит царевна в свой черед.

То страх ли за себя, любви ли озаренье —

Но, мнится, что она — почти вне подозренья.

А мне, мне все равно! От жизни я устал.

Грядущих зол и бед передо мной провал,

Мстить той или другой моей руке невместно,

Пусть боги отомстят, им истина известна.

Немедля выпью…

Родогуна.

Нет, отравлено вино:

Взгляни, ее лицо уже искажено,

Течет потоком пот и взор тускнеет злобный.

Какая ненависть! Свет не видал подобной:

С собой кончает мать, чтоб сына в гроб свести.

Антиох (отдавая чашу Лаонике).

Но должен этот сын жизнь матери спасти.

Клеопатра.

Мое спасение теперь одно — могила.

Зачем ты, ненависть, меня поторопила?

Как только я умру, со мной умрешь и ты.

Вот что гнетет меня у гробовой черты!

Но не придется мне — и в этом утешенье —

Своей соперницы увидеть возвышенье.

Ты — царь. Убиты мной родитель твой и брат.

Теперь конец и мне. Так будьте же стократ

Вы оба прокляты! Пусть за мои деянья

Вам боги ниспошлют безмерные страданья!

Не знайте радости! Пусть брачный ваш союз

Отяготит вам жизнь, как непосильный груз,

И, всех невзгод венец, пусть сын у вас родится,

Чьей славой меж людей моя могла б затмиться!

Антиох.

Живи, смягчись душой, гнев на любовь смени!

Клеопатра.

Я прокляну богов, коль мне продолжат дни!

Еще раз услужи, дай, Лаоника, руку,

Веди отсюда прочь. Не обрекай на муку,

На унижение: меня осилил рок,

Но не паду без сил у ненавистных ног.

(Уходит, опираясь на Лаонику.)

Оронт.

Свершился суд богов, суров и неотвратен.

Но для тебя, о царь, сколь он благоприятен:

Ты гибели своей уже в глаза глядел,

Но уготован был тебе иной удел;

По манию богов, по воле их верховной

Наказана вина, увенчан невиновный.

Антиох.

Что мне сказать, Оронт? Душа тоски полна:

Не менее, чем жизнь, такая смерть страшна.

Как ужас пережить ужаснейших событий?

Так посочувствуй мне! Прошу вас, в храм идите,

Пусть песнопения сменит унылый стон —

Не свадьбы ныне день, а скорбных похорон.

Мы жертвы воздадим, мы будем слать моленья,

Пока не возвратим богов благоволенье.

ИЗ РАЗБОРА ТРАГЕДИИ «РОДОГУНА»{85}

Тему этой трагедии я заимствовал у Аппиана Александрийского […]

Меня нередко спрашивали при дворе, какое из своих творений я более всего ценю; при этом я обнаружил у вопрошавших столь явную приверженность либо к «Цинне», либо к «Сиду», что не осмелился сознаться в сердечной своей склонности к этой трагедии, хотя назвал бы ее в первую голову, когда бы должное почтение к тем, кто держался другого мнения, не принуждало меня молчать. Быть может, пристрастие мое так же слепо, как расположение иных отцов к одному из своих детищ в ущерб другим; быть может, в него входит доля самолюбивого чувства, ибо «Родогуна» кажется мне в известной мере больше принадлежащей моему перу, нежели предыдущие мои сочинения, из-за необычайнейших происшествий, придуманных мною для нее и еще ни разу не виданных в театре; может быть, наконец, толика истинных достоинств оправдывает мою к ней приверженность. Каждый волен в своих вкусах, но смею утверждать, что в прочих моих трагедиях почти нет преимуществ перед этой: красота темы, новизна вымысла, сила стиха, легкость изложения, глубина мыслей, пыл страстей, нежность изображенных в ней любви и дружбы — все это слито в неразрывное целое, к тому же так разработанное, что впечатление возрастает от действия к действию. Второе лучше первого, третье сильнее второго, последнее превосходит все остальные. Единство характеров выдержано с начала до конца, длительность происходящего на сцене не превышает или почти не превышает длительности спектакля. День избран из самых примечательных, единство места соблюдено в той степени и с теми уступками законам театра, о которых я говорил в третьем своем «Рассуждении»{86}.

Разумеется, я не столь самонадеян, чтобы считать эту трагедию безупречной. Рассказ Лаоники из первого действия вызвал столько нареканий{87}, что не прислушаться хотя бы к иным из них было бы неразумно. Однако признать его полностью бесполезным я не могу. Бесспорно, многое из него повторяет во втором действии Клеопатра, сперва делая признание той же Лаонике, а потом излагая события сыновьям, дабы внушить им, что они всем обязаны ей, но оба эти явления были бы не совсем ясны без предваряющего рассказа, и вовсе непонятными остались бы и справедливые опасения Родогуны, о которых она говорит в конце первого действия, и тот открывающий действие второе монолог Клеопатры, где царица живописует самое себя.

Не отрицаю, рассказ откровенно и бесхитростно обращен к второстепенному лицу, но в оправдание свое сошлюсь на два примера из Теренция, уже упомянутые мною