Читаем без скачивания Юг в огне - Дмитрий Петров

— Полковник! — в ужасе закричал тот, обливаясь холодным потом. — Вы же пьяны. Образумьтесь! Что вы делаете?

— Хочу убить большевика, — покачнувшись в седле, сказал Константин и снова поднял револьвер.

— Боже мой! — простонал начальник штаба. — Я буду жаловаться атаману Краснову… Он родственник… Он вам этого никогда не простит…

Константин опустил наган и хрипло рассмеялся:

— Эх вы, Иван Прокофьевич!.. Какой вы трус… Честное слово… Я пошутил… Простите, пожалуйста, за грубую шутку.

— Хороши шутки, нечего сказать, — пробормотал смертельно бледный начальник штаба.

Шутил или не шутил Константин, этого Чернышев не знал, но одно отлично понял, что если б он не выдумал версию о своем родстве с Красновым, то вся эта история могла бы для него окончиться плохо. Хотя Константин был и пьян, но упоминание о Краснове его отрезвило, и он понял, что зашел, пожалуй, слишком далеко.

— Вы правы, Иван Прокофьевич, — мягко, почти заискивающе сказал Константин. — Безрассудно жертвовать жизнью казаков не следует… Но я все же думаю, что выкурить из храма красную мерзость надо… Мы сжигать церковь, конечно, не будем. Но обложим ее соломой и подожжем, попугаем красных… Они сами оттуда выскочат, как крысы… А церковь не сгорит… Ей-богу, нет! Она каменная. Воробьев, — обратился он к адъютанту, — а что, пленные у нас целы?

— Не знаю, господин полковник, — ответил адъютант, встревоженно смотря на Константина. Он так был напуган дикой выходкой полковника, что не мог в себя прийти. — Прикажете узнать?

— Узнай. Если еще не расстреляли, то прикажи, чтоб их заставили обложить соломой церковь. В них красные не будут стрелять, — усмехнулся довольный своей выдумкой Константин. — А постреляют, так черт с ними… Ловко придумал я, Иван Прокофьевич, а?

Чернышев промолчал.

XXII

Угрожая расстрелом, казаки приказали пленным красногвардейцам обложить церковь соломой.

Некоторые пленники категорически отказались от этой позорной, предательской работы и тотчас же были изрублены. Это подействовало на остальных. Проклиная себя за малодушие, со слезами на глазах, они начали таскать солому под стены церкви…

Засевшие в церкви, конечно, отлично все понимали. Они видели, под каким принуждением их израненные товарищи таскали солому к церкви, и не стреляли в них, хотя те с плачем умоляли:

— Стреляйте в нас, подлецов!.. Стреляйте!..

Вскоре церковь была обложена соломой со всех сторон. Оставалось поджечь ее. Но никто из пленных красногвардейцев, несмотря на зверские избиения, не согласился этого сделать. Никто и из белогвардейцев не хотел идти поджигать солому.

Пьяный Константин скакал по улицам, в ярости орал:

— Я вам покажу, сволочи!.. Немедленно поджечь!.. Всех перестреляю!..

Измученный адъютант и вспотевшие ординарцы едва поспевали за ним.

Константин подскакал к группе окровавленных пленных красногвардейцев. Никто из них даже и не взглянул на Константина.

— Ну, что? — спросил Константин у кудлатого, раскосого урядника, стоявшего с окровавленным шомполом в руке у распростертого на земле оголенного пленника.

— Ничего не могем поделать, ваше высокоблагородие, — утирая рукавом пот со лба, устало сказал урядник. — Не хотят, проклятые, поджигать!..

— Не хотят? И вы не умеете заставить?

— Да как же их, ваше высокородие, заставишь, ежели они не желают? развел руками урядник. — Мы им и печенки уж поотбивали и скулья-то посворотили на сторону, ажно шомпола от побоев посогнулись… Ничего не берет… Как все едино заговоренные, дьяволы.

— Эй, вы, красные мерзавцы! — раскачиваясь в седле, заорал Константин. — Кто из вас согласится поджечь солому, того я помилую… Слышите, сволочи?.. Помилую и отпущу на все четыре стороны… Никто и пальцем не тронет… Не верите?.. Даю слово офицера!..

Пленные сидели молча, не шевелясь и не поднимая головы, словно не к ним обращался полковник.

— Гады! — свирепея, орал Константин. — Что, не слышите? К вам ведь я обращаюсь. Кто подожжет?..

— Сам ты гад, — глухо отозвался кто-то из пленных. — Иди и поджигай сам.

— Что-о? — взревел Константин. — Сейчас же всех порубить! Порубить немедленно!.. Слышишь, урядник!

— Шашки вон! — торопливо, словно этого только и дожидался, скомандовал раскосый урядник.

XXIII

Стоя на колокольне, Прохор наблюдал в бинокль, за всем тем, что происходило внизу. Он видел издевательства над несчастными пленниками, видел, как их под угрозой смерти заставляли таскать солому к церкви.

К Прохору подошел осунувшийся, побледневший Звонарев.

— Сожгут нас живьем, односум, — простонал он.

— Не сожгут. Церковь каменная, Не сгорит.

— Кто ж знает. Ежели свезут солому со всех гумен, то тут черта можно сжечь.

— Что же делать? — спросил Прохор.

— Да, может, выговорить бы у них какие-нибудь условия… Не звери ж они, а люди… Своих там много: брат твой Константин Васильевич, Свиридов, да мало ли там наших…

— Звонарев, — остро взглянул на него Прохор, — ежели ты хоть раз еще заикнешься об этом, то… гляди… — покрутил он около его носа дуло нагана, — понюхаешь, чем пахнет вот эта штука.

— Да я что, разве ж сурьезно, — испуганно попятился от нагана Звонарев. — Так это я…

— Гляди, а то тебе будет тогда «так…»

Белогвардейцы беспрестанно обстреливали колокольню, пули густо цокали по кирпичным стенам, взметывая красную пыль, и со свистом рикошетом уносились прочь… Иногда пули попадали в колокола. И гул разносился по станице…

Прохор стоял за кирпичным уступом пролета и был в относительной безопасности. За другими уступами притаились снайперы. При каждом удобном случае, когда показывалась мишень, они стреляли, весело переговариваясь, если выстрел оказывался удачным…

Зной серой пеленой висел над станицей. Среди других крыш Прохору была видна и бурая железная крыша родного дома. Что-то там сейчас делается, под крышей этого дома? «Мать теперь изошла слезами», — с горечью думал Прохор.

Он задумывается о матери, о семье, о своем детстве. Когда-то с Константином они были очень дружны, любили друг друга. Бывало, Прохор никак не мог дождаться брата Константина из семинарии на каникулы. И сколько радости было, когда, наконец, приезжал он. А вот теперь какая глубокая, страшная пропасть разделила их! Они стали смертельными врагами, ищут случая убить один другого…

— Товарищ командир! — донесся до Прохора снизу испуганный голос. Товарищ Ермаков!

— Кто зовет! — заглянул Прохор вниз, в лестничный пролет. — Что нужно?

Было слышно, как по кирпичным ступеням кто-то в темноте торопливо взбирался вверх.

— Товарищ Ермаков! — показалась из отверстия лестничного пролета бледная взъерошенная голова красногвардейца. — Все пропало!.. Звонарев, мать его черт, договорился с одним казаком, который караулил дверь, и они откинули засов, открыли дверь и убегли к белым… Вон они! — указал он вниз. — Смотри!

Прохор глянул вниз. От церкви к воротам ограды бежали два казака.

— Стреляйте в них! — приказал Прохор снайперам.

Грянули выстрелы. Звонарев, раскинув руки, упал у ограды. Бежавший с ним казак успел скрыться за воротами.

Вдруг из-под ограды в ворота ринулась толпа белых. Все они разом хлынули к церкви.

— Закрыта ли дверь? — встревоженно спросил Прохор у только что прибежавшего снизу казака, но тот не ответил. Он лежал недвижимый. Пуля сразила его в лоб.

— За мной! — крикнул Прохор снайперам и стремительно помчался вниз. И чем ниже он спускался, тем слышнее становились шум и стрельба в церкви…

В темном проходе, когда Прохору до конца оставалось спуститься ступеней пять-шесть, кто-то подставил ему ногу. Он кубарем свалился вниз. Наган выпал из его рук. Чувствуя боль во всем теле, Прохор попытался было подняться, но на него тяжело навалились.

XXIV

Прохора повели в правление. Он шел, прихрамывая, крепко стиснув зубы, чтобы не застонать от боли. Мучительно болела нога. На его голове развязался бинт и окровавленный конец, как шлейф, волочился сзади.

Конвоиры ввели Прохора в большую комнату правления, где обычно всегда собирался станичный сбор гласных для решения общественных дел. Прохор бегло оглянул комнату. Она была забита народом, — видно, белые согнали жителей. Прохор ощутил на себе сотни внимательных, сочувственных, враждебных, сожалеющих и злых глаз. Всякий по-своему смотрел на него. Богатеи — с открытой враждой, беднота — жалела и рада была бы его спасти, да невозможно это было сделать.

У стены за огромным столом, накрытым зеленой суконной скатертью, сидели члены военно-полевого суда, назначенного Константином. В середине, занимая все кресло, грузно восседал сам, не известно откуда вдруг взявшийся, станичный атаман Никифор Иванович Попов в белом полотняном кителе с есаульскими погонами. Он был председателем суда. По бокам его сидели войсковой старшина Чернышев и Максим Свиридов, неловко чувствовавший себя в новеньких офицерских погонах. Сзади них на скамье расположилось несколько молодых офицеров.