Читаем без скачивания Юг в огне - Дмитрий Петров

Недалеко от стола, развалясь в плетеном кресле и закинув нога за ногу, словно выставляя напоказ свой щегольской сапог со шпорой, сидел Константин, держа на виду у всех забинтованную руку, словно бы подчеркивая этим: «вот, дескать, посмотрите, люди добрые, что со мной сделал братец…»

Все зависело от Константина, и это многие понимали. Он мог бы не затевать этой инсценировки суда. Достаточно было бы его одного слова, чтобы помиловать пленников или расстрелять их.

Но миловать он не хотел. Он ненавидел их лютой ненавистью, особенно брата своего Прохора. Да к тому же он и побоялся бы это сделать, а вдруг узнали бы в Новочеркасске?

Проще, конечно, расстрелять. Но все дело в Прохоре. Брат ведь. Но с этим можно бы и не посчитаться. Ведь Прохор стрелял в него, Константина? Тут уж дело пошло око за око, зуб за зуб, кровь за кровь. «Но… — думал обо всем этом Константин, — общественное мнение не одобрило бы такого акта, а главное, не хотелось ссориться с (родителями, особенно с матерью…» Все-таки Константин по-своему любил мать.

И он придумал этот суд, как лучший выход из положения… Себя он не ввел в состав суда. Его дело сторона… Всех красногвардейцев, во главе с Прохором, безусловно накажут строго, в этом нет никакого сомнения… Следовательно, все будет в порядке… А он, Константин, будет в стороне, и родителям на него нечего обижаться…

— Посадите его сюда! — распорядился председатель суда, указывая на скамью, стоявшую посреди комнаты так, что ее было видно всем.

Прохор чувствовал такую усталость во всем теле, что почти повалился на скамью.

— Введите остальных, — приказал председатель суда.

В залу ввели оставшихся в живых красногвардейцев. Их было человек сорок. Все они были изранены, избиты, едва держались на ногах.

Опустив голову, Прохор сидел на скамье, ни на кого не глядя, казалось, ничего не замечая. Он не видел, как в комнату вошел отец и, сняв фуражку, прошел от порога, стал в толпе казаков у стены, скорбно наблюдая за ним.

Атаман Попов встал, постучал карандашом по графину.

— Внимание, господа! — властно крикнул он. — Заседание военно-полевого суда считаю открытым.

В зале все затихло. Старики поснимали фуражки. Лишь нарушал тишину тихий плач матерей да жен, сыны и мужья которых, ожидая суда, стояли в углу. Иногда у какой-нибудь отчаявшейся несчастной женщины с рыданием вырывался из груди истошный вопль:

— И ми-илый ты мо-ой муженечек… И что ж с тобой сделали ироды.

— Молчать! — гаркнул атаман. — Подведите к столу вот того с краю, приказал он конвоирам.

Два калмыка с обнаженными шашками подвели к столу побелевшего от страха и потери крови раненого полнощекого казака.

— Как фамилия? — спросил атаман, строго оглядывая его с ног до головы.

— Дронов, — дрожащим голосом выдавил казак.

— Имя?

— Терентий.

— Казак?

— Так точно, ваше благородие, казак.

— Врешь! — громыхнул рассвирепевший атаман по столу кулаком. Сволочь ты, а не казак. Изменник! Как ты мог поднять руку на своих братьев-казаков? Сукин ты сын, вот повесим тебя за это вниз головой.

— В-ваше выс-соко-благородие, — залепетал перепуганный казак. Ошибку понес… простите. — Дронов упал на колени и, умоляюще протягивая к атаману руки, зарыдал. — Простите, ради бога… Простите!.. Искуплю свою вину… Пошлите на первую линию… Обещаю десять… пятнадцать красных убить… Вот увидите тогда, клянусь!..

— У-у, гад! — послышалось из группы пленных.

— Поздно, поздно ты одумался, станичник, — уже мягче сказал атаман. Пораньше надо было об этом подумать…

— Ваше благородие… господин атаман, — елозил по полу Дронов. Истинный господь, заслужу себе прощение… Ведь силком меня втянули в это дело…

— Кто тебя втянул? — строго спросил атаман.

— Да кто ж, — затравленно оглянулся Дронов на Прохора. — Вот он.

— Да брешет же он, паскуда! — снова кто-то выкрикнул с возмущением из группы пленных.

— Молчать! — взбешенно крикнул атаман, свирепо глядя на пленных.

Прохор с недоумением взглянул на Дронова и, презрительно усмехнувшись, снова опустил голову.

— Как же он втянул, если ты не хотел? — спросил атаман у Дронова. Да встань ты на ноги, дурак! Что ползаешь, как слюнтяй. Расскажи толком.

Дронов живо поднялся на ноги, вытянулся перед судьями, держа, как в строю, руки по швам.

— Так что, ваше высокоблагородие, — точно рапортуя, заговорил Дронов, — пришел ко мне один нашинский станичный казак Сазон Меркулов и подал мне список… А в том, стало быть, списке моя фамилия значится… «Распишись, говорит он, а не то мы тебя к расстрелу приговорим…» — Ну, что поделаешь? — сокрушенно развел руками Дронов. — Испужался я, расписался… А через день приходит этот, стало быть, Меркулов ко мне и гутарит: «Ну, собирайся, мол, с конем и оружием…» И таким образом, стало быть, и пришлось мне поступить в их дьявольский красногвардейский отряд…

— Гад ползучий! — снова возмущенно выкрикнул чей-то голос из группы пленников.

— Кто это орет? — злыми глазами посмотрел атаман на жмущихся в углу красногвардейцев. — Вырвите ему язык!

— В углу, где жались друг к другу пленные красногвардейцы, послышалась возня, крики:

— Что ты бьешь-то, калмыцкая морда?

— Тише! — прикрикнул атаман. — Много побил казаков?

— Ни одного, ваше благородие, — с готовностью ответил Дронов.

— Врешь!

— Истинный господь! — поклялся Дронов. — Ведь я ж у него навроде связного был, — кивнул он в сторону Прохора. — Так что в ход оружия пущать не приходилось.

— А почему в церковь заперся, а не перебежал к нашим?

— Силком загнали туда.

— Ладно, разберемся, — проговорил атаман. — Отведите его пока в арестное помещение.

— Благодарю покорно, — поклонился обрадованный Дронов. У него появилась надежда, что его пощадят и он будет жить.

— Давайте следующего, — приказал председатель суда.

Подвели высокого, красивого, рыжеватого казака. Всклокоченный чуб, как язык пламени, вырывался у него из-под казачьей фуражки.

— Фамилия? — спросил атаман строго, невольно любуясь выправкой казака.

— А тебе не все едино? — вызывающе спросил казак. — Расстреливай и без фамилии…

Атаман передернулся.

— Отвечай! — выкрикнул он. — Н-не то…

Казак презрительно усмехнулся и молчал.

— Ну?

— Дубровин его фамилия, — тихо подсказал Свиридов. — Дубровин Силантий.

— Сволочуга! — с отвращением плюнул Дубровин. — Предатель!.. Ну, ничего, брат, тебя тож не минует петля.

Свиридов, побледнев, опустил глаза.

— Молчи! — поперхнулся от ярости атаман. — Отвечай вот на вопросы… Как ты попал к красным в отряд?

— А очень просто, — усмехнулся Дубровин. — Взял ружье, да и начал вашего брата белопогонного уничтожать… Жалко, атаман, что я тебя на мушку не взял… Не сидел бы ты тут и не судил бы нас… Но ничего, ты тоже от своей пулечки не уйдешь… Вот зараз перед вами отвечал подлюга Дронов. Брехал он все… Он моим друзьяком считался, и мы с ним вместях добровольно в отряд вступили… Никто силком его не пхал… А что касаемо того, что он, говорит, никого не убивал, то тоже брешет… Мы вместях с ним в разведке служили и поубивали немало белых гадов…

— Увести его! — приказал атаман.

Прохор сидел на скамье недвижимо, казалось, совершенно безучастный ко всему тому, что здесь, в этом огромном зале станичного правления, происходило. Перед ним, как видения, один за другим появлялись его бойцы, его товарищи по борьбе, его верные соратники. И все они — кто робко и неуверенно, а кто мужественно и твердо — отвечали на вопросы белогвардейского военно-полевого суда. И ни у кого из этих обреченных на смерть людей не вырвалось и слова мольбы о пощаде. Единственным исключением из этого мужественного ряда героев был только Дронов, который так низко пал в глазах всех…

Но нет! Прохор не был безучастным свидетелем Всего происходящего. Он глубоко, всем своим сердцем сочувствовал товарищам, переживал их страдания. Он рад был облегчить их участь, спасти их, но что он мог сделать?

…Во время допроса пленных судом у дверей залы произошло какое-то движение. Конвоиры впихнули кого-то в комнату. Чей-то женский голос истошно рыдал.

Константин поднялся с кресла, внимательно смотря на дверь, строго спросил:

— Что там такое?

— Болшевик поймала, — отозвались калмыки от дверей. — Болшевик, ваша благородия.

— Ведите сюда!

К Константину калмыки подвели трех избитых, израненных, в синяках и кровоподтеках красногвардейцев и растрепанную, безутешно рыдавшую девушку.

— Костя! — бросилась к Константину эта девушка.

Константин в изумлении попятился, но вдруг узнал ее.

— Надя?! — хрипло вскричал он. — Надюша!.. Ты?