Читаем без скачивания Избранные труды. Том IV - Олимпиад Соломонович Иоффе

Провозгласив самостоятельность правоведения как науки, Кельзен настаивает на неукоснительном его отмежевании от тенденций социологических, опирающихся на категорию причинности, и естественно-правовых, подчиняющих право либо моральным, либо различным иным идеалам. Если естествознание не выходит за пределы сущего, то юриспруденция мыслима лишь там, где утверждается идея должного. Она оперирует правилами (нормами), основанными не на каузальных, а на гипотетических связях, для которых принцип «причина-следствие» заменяется формулой «если – то». Но поскольку правоведение – наука не менее самостоятельная, чем естествознание, юридические законы должны иметь такую же силу и быть столь же непреложными, как законы естествознания. Их непреложность предопределяется тем, что она закреплена нормами. Такая многоступенчатая иерархия увенчана «основной» или фундаментальной нормой, которая гласит: поступай так, как предписывает правопорядок, кем бы она ни была создана – монархией, народным собранием, парламентом или государством, построенном по какому-либо иному способу. Понятно, что наполнив фундаментальную норму с таким содержанием, можно возвести до уровня непререкаемости любую опирающуюся на нее правовую систему, кем бы она ни конструировалась и какие бы предписания в себе ни содержала. В этом применительно к буржуазному праву и заключается стратегическая целенаправленность нормативизма.

Наряду с указанным нормативным образом и тем весьма существенным преимуществом с точки зрения его адептов, благодаря которому подавляющее большинство кардинальных для буржуазного правоведения теоретических проблем либо вовсе снимаются, либо формулируются в такой мере, какая необходима для устранения всяких препятствий на пути их разрешения. Что дело обстоит именно таким образом, легко может быть прослежено по материалам, покоящимся на нормативизме цивилистических теорий.

Взять хотя бы проблему юридических лиц. Сколько тщетных усилий потрачено буржуазными цивилистами на ее исследование и какие многообразные теории в связи с нею выдвинуты! Достаточно, однако, занять позицию нормативизма, как эта проблема, подобно всем другим конкретным вопросам правовых наук, окажется освобожденной от каких бы то ни было осложнений. Требуется установить, что такое юридическое лицо? Ответ не заставляет себя долго ждать: юридическое лицо есть персонификация правовой нормы. Это объяснение, правда, не раскрывает ни сущности соответствующего института, ни причин его образования. Но, оставаясь в границах нормативизма, нелепо ставить подобные вопросы, ибо согласно прагматичным учениям, правоведение имеет дело с нормой и ее реализацией – все остальное выходит за пределы научных интересов юриста.

Чрезвычайная обуженность этих интересов до крайности обедняла содержание юридической науки, непомерно ограничивала круг ее целей, лишала всякого разнообразия арсенал доступных ей средств. Но так как при всех своих методологических пороках нормативистская доктрина неотрывна от юридических норм и по этой причине несовместима с негативным к ним отношением. Поход буржуазной юриспруденции против буржуазной же законности подстегивался не столько постулатами нормативизма, сколько идеями более широкого плана, почерпнутыми из распространенных философских концепций, прежде всего таких, как прагматизм и экзистенциализм.

Прагматизм по своему философскому содержанию не более чем продолжение эмпириокритицизма на современном этапе развития общества и науки. Как утверждал американец Дьюи, родоначальник этого философского направления, вещи не объективная реальность, а то, что с ними можно сделать. К этому субъективно-идеалистическому тезису присоединяются также установки агностицизма с тем лишь отличием от взглядов эмпириок-ритиков, что, вместо опыта, функцию критерия истины выполняет полезность идеи, теории, системы. Они всего лишь гипотезы, ценность которых, как говорил Дьюи, не в них самих, а в том, насколько они помогают в работе. Никаких общенаучных понятий нет и быть не может. Каждый должен следовать обеспечивающим успех своим понятиям, которые представляют собой не отражение действительности, а инструмент для достижения поставленной цели. Составляя основное ядро прагматизма, понятийный инструментарий которого, будучи перенесенным в сферу нравственности, становится проводником ничем не прикрытого аморализма. В свете этой философской концепции, не «добро» и «зло», а полезность – единственно приемлемый критерий этической оценки человеческих поступков.

Экзистенциализм как философское течение отличается от прагматизма. Но у них имеется немало точек соприкосновения и в исходных постулатах, и особенно в конечных выводах. Важнейшая исходная посылка экзистенциализма состоит в утверждении, что реальный мир не знает ничего обобщенного, систематизированного, закономерного и слагается лишь из частного, единичного, конкретного. Поэтому уже объективная сущность окружающей действительности исключает образование общих понятий. Как говорил немецкий философ Ясперс, один из создателей экзистенциализма, в мире все равноценно и все может иметь решающее значение. Возможность образования общих понятий устраняется также провозглашавшейся экзистенциализмом непознаваемостью мира. И когда человеческое мышление пытается основывать свои выводы на различных обобщенных категориях, то, вступая в непримиримое противоречие с миром реальных вещей, такое мышление становится ошибочным в самой своей основе. Но раз бессмысленно выведение новых категорий, то, по мнению другого приверженца экзистенциализма, Тиссена, индивидуум в конечном счете при вынесении этического решения предоставлен самому себе, и это его свободное решение не может быть заменено обязательным урегулированием. Стало быть, человеческие поступки оцениваются как поощряемые или порицаемые не только с точки зрения абсолютных нравственных идеалов, а особенно в том, какое суждение о них имеет сам действующий индивид или какой-либо иной субъект конкретной оценки. В проистекающем из такого хода рассуждений нравственном релятивизме, доведенном до прямого оправдания аморализма, и обнаруживается существенное практическое сходство установок экзистенциализма с рекомендациями прагматиков. Этим и объясняется, что правовая теория современного капитализма, не знающая особых направлений в оценке общеправовых понятий, именуемых прагматизмом или экзистенциализмом, широко использует и применяет зачастую в совпадающих ситуациях положения как той, так и другой философской концепции. С наибольшей силой их влияние сказалось на работах авторов, объявляющих себя сторонниками реалистичной, социологической, а также сформировавшейся в США гарвардской правовой школы.

Верные прагматикам-экзистенциалистам по отрицанию общих понятий, эти авторы распространяют его на все без изъятия абстрактные категории, включая обобщения, воплощенные в юридических нормах. Как заявляет, например Коен, не юридические нормы, а подлинную практику – вот что мы имеем в виду, когда говорим о праве банкротства, развода и т. д. в какой-либо стране. При этом практика понималась не как обобщенная линия судебной деятельности или отдельно взятое судебное решение, а как юридический казус, преломленный через восприятие судьи, на разрешение которого он передан. И чем шире судейское усмотрение, тем судья свободней в юридическом смысле многочисленных случаев, тем реальней действующее право, ведомей его роль, эффективней общественное влияние.

Этот конечный вывод не отличался, правда, особой новизной. С аналогичным призывом выступала буржуазная юриспруденция, говорившая устами школы свободного права в начале XX в. И если это теперь вновь повторялось, то уже не просто как призыв, а буквально как трубный глас западноевропейского правоведения. А поскольку создание охарактеризованных общеправовых направлений опирается на определенную практику, доктрина не могла не стать решающим орудием индивидуальных правовых решений.

Таковы объективные свойства и целевое устремление правовой теории современного капитализма. Они сами вызывают к себе критическое отношение своей собственной природой, а не вследствие безответственного охаивания, оторванного от их подлинного содержания. После того, что рассказал на одной из конференций декан юридического факультета Киевского государственного университета о реакции критикуемых на критику в нашей правовой литературе, вряд ли у кого-нибудь может появиться желание производить оголтелую критику буржуазных коллег, в предположении, что чем сильнее сочиненный для них разгром, тем весомее преимущества нападающего сравнительно с объектом его нападения.

По словам декана, находясь в США в служебной командировке, он был приглашен с докладом в Колумбийский университет Нью-Йорка. Когда доклад его закончился, слово получил один из профессоров этого университета, выступление которого сводилось к чтению какого-то доклада и непрерывно сопровождалось громовым хохотом аудитории. Обратившись за объяснением к председательствующему, декан узнал, что выступающий читал в английском переводе статью из «Советского государства и права», посвященную критике американской правовой доктрины. Сраженный убедительно хохотом критикуемых, декан сказал, что с этого момента дал себе слово никогда не выступать с подобными критическими произведениями. Все это, конечно, не означает призыва к отказу от критики идеологических противников. Но критика должна быть правдивой, а не выдумкой, направленной на противника существом, а не формой, вынуждая его к обороне, а не к контратакам, и осуществленной в разумных пределах. Такая критика единственно способна быть исследовательской и не вызывать гомерического хохота.

Таким образом, буржуазная юриспруденция развивается в идеологической борьбе разных школ и направлений, в коллизии между старым и новым, в столкновении различных мнений между ее приверженцами, в решительных схватках с идеологическими противниками, если они остаются в пределах науки, а не превращаются в весьма странные выдумки самим критикующим.