Читаем без скачивания Избранные труды. Том IV - Олимпиад Соломонович Иоффе

5. Советское и постсоветское право

Постановка вопроса о первой кодификации советского права (1917–1921) знаменовала слом старой государственной машины, ниспровержение старого, эксплуататорского права. А поскольку последнее было всем еще памятно как социальная сила, враждебная трудящимся, отрицательное отношение к нему выражалось иногда в форме отрицательного отношения ко всякому праву вообще.

Подобные взгляды находили отражение на страницах советской литературы. Гойхбарг, например, отстаивал их не только в первые революционные годы, но и в более поздних публикациях, появившихся ко времени, когда советское право уже сложилось в определенную систему и получило кодификационное закрепление. Он утверждал в 1924 г., что всякий сознательный пролетарий знает, что религия – опиум для народа, но редко кто осознает, что право – еще более отвратительный и дурманящий опиум для того же народа. О степени распространенности и силе влияния суждений такого рода в первые годы после Октября достаточно красноречиво свидетельствует тот факт, что выдающийся советский юрист Стучка счел необходимым предпослать своей опубликованной в 1921 г. книге «Революционная роль права и государства» весьма примечательное заявление. Он говорил, что пишет предисловие к своей книге по той простой причине, чтобы сказать несколько слов в ее защиту, ибо боялся, что без этого никто не станет читать в нынешнее высокореволюционное время о таких контрреволюционных предметах, как право.

Концепция Гойхбарга вызвала резкую отповедь со стороны Стучки, который в упоминавшемся предисловии защищал свою книгу о праве как о предмете не контрреволюционном, а в высшей степени революционном, ибо, во-первых, юристы-марксисты должны взяться за разработку правовых проблем, а, во-вторых, существует не только эксплуататорское право, но и социалистическое, революционное право в борьбе против контрреволюционного права буржуазии.

Отстаивая необходимость формирования в условиях диктатуры пролетариата научного понятия нового права, Стучка при определении понятия права применил те же самые установки, которые он отстаивал в течение длительного времени. Он говорил, что право – это система общественных отношений, соответствующая интересам господствующего класса и охраняемая государственной силой этого класса. Это определение подчеркивает государственно-ограниченный и, что особенно существенно для условий, в которых оно было предложено, классовый характер права, не относя, однако, к числу признаков права его нормативное качество. Будучи юристом высокого теоретического уровня и большого практического диапазона, Стучка отнюдь не отвергал правовых норм, как и не отрицал того, что право находит в них свое выражение. Правовой нормой или законом он называл принудительное правило, исходящее от государства и относящееся к области права. В его работах повторяются настойчивые призывы к систематизации и кодификации советского законодательства. Более того, рассуждая о возможных путях совершенствования своего определения, он не исключал и указания на систему норм, которыми охраняется система реальных общественных отношений. Но тем не менее это указание не было им использовано, что объясняется целым рядом причин.

Во-первых, победивший пролетариат в первые годы после революции руководствовался не столько правовыми нормами, которых пока было далеко не достаточно, сколько своим революционным правосознанием. Это обстоятельство послужило поводом для возрождения психологической правовой теории, одним из видных сторонников которой был Рейснер. Как последовательный марксист Стучка выступил против этой теории, стремясь обосновать реальность советского права, несмотря на отсутствие необходимого количества норм как регулятора реальных отношений.

Во-вторых, хотя Стучка и признавал, что право выражается в законах, но буржуазные законы изображают реальную действительность в виде, искаженном до неузнаваемости. Нарисовав яркую картину подобного соотношения буржуазного закона с действительностью, Стучка пришел к выводу, что закон отмечает вехи, по которым определяются границы данного правопорядка, данной системы правоотношений, но все знают, насколько он при своем лицемерии верно отражает эти вехи. Буржуазный закон стремится замолчать действительный характер этой системы, а потому нужно еще раз подчеркнуть, что право есть именно эта система, а не просто закон.

В-третьих, хотя Стучка и признавал, что право выражается в законе, но буржуазные законы извращают буржуазную действительность. Нарисовав яркую картину действительного соотношения закона и фактических обстоятельств, Стучка отмечает меру несоответствия закона этим обстоятельствам. Буржуазный закон старается замолчать действительный характер современных ему реальных отношений, а потому необходимо со всей силой подчеркнуть, что право есть система этих отношений, а не просто законов.

Сказанное не оставляет никаких сомнений в том, что Стучка выдвигал вполне обоснованную и методологически определенную задачу: поскольку закон сам по себе выясняет очень немногое, необходимо опираться на факторы, лежащие за пределами закона, чтобы подлинное существо права было установлено. Но вместо того, чтобы при разрешении правильно сформулированной задачи признать право законом, отражающим и закрепляющим определенные общественные отношения, он объявлял правом сами эти отношения и пришел таким образом к выводу, ошибочному в своей основе, а потому отвергнутому советской наукой. Однако ошибочность конечного заключения не устраняет несомненной ценности исходного вывода в неотрывности права от системы общественных отношений, на которые оно опирается и в целях охраны которых существует. Противопоставленный буржуазно-догматической юриспруденции уже на стадии зарождения советской юридической науки, указанный принцип сыграл важную положительную роль в процессе ее дальнейшего развития.

Переход от политики военного коммунизма к новой экономической политике и связанное с ним широкое развертывание товарно-денежных отношений отражены принятием первых советских кодексов, выводит научное исследование вопроса о сущности советского права в ряд проблем первостепенной значимости для советской юридической науки в целом.

Что касается писаний собственно иностранных юристов, то, оставляя в стороне чисто информационные заметки о советском законодательстве, они были устремлены почти исключительно к доказыванию несовместимости советского права с элементарными правовыми и нравственными воззрениями. В отличие от этого, белоэмигрантские юристы-сменовеховцы, развернувшие свою активность после введения нэпа, сосредоточились главным образом на обосновании буржуазного перерождения советского права. Наиболее откровенные выражения подобные попытки нашли в коллективном издании «Право Советской России», опубликованном в Праге в 1925 г. Его авторы, оценивая нэп как шаг на пути к реставрации капитализма, давали аналогичную оценку и первому советскому Гражданскому кодексу. Хотя они и признают наличие в Кодексе некоторых «пережитков коммунистического эксперимента», по основному содержанию ГК усматривают в переходе на позиции буржуазного права.

Весь ход последующего развития советского общества и соответствующий ему процесс убедительно доказали тщетность реставраторских надежд, воплощенных в этом литературном пасквиле. Если бы его авторы были правы, не возникла бы необходимость в будущем проводить перестройку в целях воссоздания частной собственности и частного предпринимательства, при отсутствии которых экономика страны практически зашла в тупик. Но реагировать на это выступление нужно было немедленно, противопоставляя искажению советской действительности правильный ее анализ. Этой задаче было посвящено выступление Стучки на страницах сборника «Революция права» в 1925 г. Со свойственным ему полемическим талантом Стучка разоблачил клеветнические белоэмигрантские наветы, подчеркнув значение нэпа как особой пролетарской политики переходного периода и показав, в чем состоит подлинная сущность тех законодательных мер, которые получили закрепление в первом советском Гражданском кодексе.

Большие усилия нужно было также приложить для практического преодоления ряда неприемлемых концепций, распространенными некоторыми авторами внутри страны.

Согласно одной из них, выдвинутой Рейснером, советское право характеризуется классовой многослойностью и представлено нормами пролетарского права в виде Кодекса законов о труде, нормами мелкобуржуазного права в виде Земельного кодекса и нормами буржуазного права в виде Гражданского кодекса. Ошибочность этого вывода проистекала из забвения относительно самостоятельной природы права, которое, даже будучи устремленным к регулированию различных типов социальных отношений, всегда выражает волю и интересы господствующего класса. Автор искаженно изобразил также сами отношения, регулированию которых были посвящены Земельный кодекс, рассчитанный не только на индивидуальное, но и на коллективное землепользование, или Гражданский кодекс, применявшийся как к частнособственническим, так и к тем имущественным отношениям, которые базировались на хозрасчете государственной и коллективной собственности кооперативных организаций.

Согласно другой концепции, автором которой был Шретер, такая отрасль права, как право гражданское, вообще лишено какого-либо классового содержания, у него нет своей собственной социальной установки и, представляя собой безликий инструментарий, оно способно с одинаковым успехом обслуживать потребности различных социальных эпох. Из этого следовало, что не может быть и речи о противопоставлении советского гражданского права буржуазному, ибо не существует ни буржуазных, ни социалистических, а имеются лишь некоторые абстрактные гражданско-правовые нормы, безразлично относящиеся к тем реальным общественным явлениям, с которыми мы имеем дело. Подобные построения, однако, полностью опрокидывались не только