Читаем без скачивания Из глубины экрана. Интерпретация кинотекстов - Вадим Юрьевич Михайлин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Некоторая — кстати, достаточно репрезентативная — часть граждан СССР восприняла новые лозунги вполне адекватно с точки зрения власти и сформировала в итоге поколение шестидесятников: лояльный к оттепельному проекту средний класс, основу которого составляла техническая интеллигенция и которому еще предстояло пройти через разные степени разочарованности по мере сворачивания хрущевских реформ и ухудшения собственного качества жизни во второй половине 1960‑х и, особенно, в 1970‑е годы. Для значительного большинства населения официальный дискурс во всех его проявлениях — от речей генсеков на съездах до вездесущих лозунгов и плакатов — все более и более отчетливо превращался в «красный шум»[334], не препятствовавший, однако, обустройству маленького личного счастья. Так что поиск новых объясняющих конструкций вполне логично стал уделом ничтожного меньшинства: впрочем, включавшего в себя значительную часть интеллектуальной и художественной элиты страны. А самым популярным направлением такого поиска стал неотрадиционализм, во всем его разнообразии: от эзотерической эклектики в духе «нью-эйдж» до парада неоязыческих, ортодоксально-религиозных и имперско-государственнических национализмов.
Об «эзотерическом возрождении» в послевоенном СССР, как правило, говорят едва ли не исключительно в контексте середины 1960‑х — начала 1970‑х годов[335], когда соответствующие умонастроения достигли критической массы и потребовали какой-никакой институционализации — пусть даже сугубо маргинальной, как в случае с южинским кружком или с «салоном» Екатерины Фриде. В любом случае феномены, подобные мамлеевско-головинскому сообществу, оставляют отчетливые следы — пусть даже большинство релевантных текстов вполне очевидным образом относится к перспективе post factum[336]. Однако формироваться эта среда вполне очевидным образом начала еще в предшествующем десятилетии, о чем сами участники тогдашних событий — или те, кто о них пишет — упоминают достаточно регулярно, хотя и катастрофически (для целей настоящего исследования) невнятно[337]. Причем какой-либо отчетливой связи с эзотериками предшествующего, довоенного поколения (также на сегодняшний день неплохо изученного и «опубликованного», хотя и на очень разном с научной точки зрения уровне)[338], не прослеживается — новая традиция вырастает едва ли не на пустом месте и отличается крайней степенью эклектичности[339].
Впрочем, некоторое количество реперных точек расставить все-таки можно — и на основе этого рисунка получить если не картину рождения «советского нью-эйджа», то представление о том питательном растворе, на котором он пустился в рост. В интервью Владиславу Лебедько Владимир Степанов упоминает о знакомстве с некими «пожилыми джентльменами», которые отследили его по «странным» запросам в Ленинской библиотеке[340]. Саму подпольную организацию «пожилых джентльменов», пожалуй, вполне можно провести по тому же ведомству, по которому проходят махатмы Е. П. Блаватской и Рерихов, но большая московская библиотека второй половины 1950‑х годов как «место силы» практически не вызывает сомнений. Как и то обстоятельство, что кто-то из людей, работавших как в Ленинке, так и в Библиотеке иностранной литературы, практически одновременно начал формировать корпус традиционалистской литературы — частью «приписанный» к спецхранам, а частью выставленный в открытый доступ. Марк Сэджвик пишет:
Хотя Symbolisme de la Croix («Символизм креста») Генона был недоступен (он находился в «закрытом фонде» Ленинки), Pagan Imperialism («Языческий империализм») Эволы (в исправленном, более традиционалистском лейпцигском издании 1933 года) в той же Ленинской библиотеке стоял в открытом доступе с самого момента приобретения в 1957 году — кто бы ни отвечал за такие решения, он явно не заглядывал в эти книги[341].
Однако, судя по тому, что традиционалистские коллекции формировались, во-первых, одновременно в двух крупнейших библиотеках Москвы, а во-вторых, из книг разных авторов и разных лет издания, процесс этот все-таки был вполне осознанным и целенаправленным. В книги не просто заглядывали — их собирали из разных источников и размещали так, чтобы доступ к ним был не слишком очевиден, но при этом вполне возможен. «Закрытый фонд» — то есть, собственно, спецхран — не был так уж недоступен. Имея соответствующий документ, который мог представлять собой всего-навсего «отношение» от какой-либо официальной организации, так или иначе связанной с наукой (исследовательский институт, вуз, музей, даже библиотека) с просьбой о допуске к соответствующим фондам, посетитель вполне мог работать с этими книгами в читальном зале, не вынося их за пределы библиотеки (по крайней мере, официально). Причем отношение могло быть сформулировано предельно расплывчато, и посетитель получал возможность — при удачном стечении обстоятельств — работать с книгами, достаточно далекими от официальной сферы его научных интересов[342]. До конца 1960‑х годов действовали серьезные цензурные ограничения на выписки, выносимые с собой из библиотеки, — но в тех случаях, когда человек читал книгу, формально числившуюся как востоковедческая (а под эту категорию подпадали и Генон, и Блаватская, и уж тем более Вивекананда), а выписки были на иностранном языке, непонятном цензору, ситуация упрощалась до предела. Гораздо большую проблему для потенциальных читателей Генона и Гурджиева в раннеоттепельном СССР представлял собственный уровень владения иностранными языками — так что зачастую степень «посвященности» напрямую зависела от той легкости, с которой человек читал по-французски или по-английски.
В том же 1957 году во ВГБИЛ был создан отдел восточной литературы, который возглавил профессиональный японист Владимир Гривнин. И в фондах библиотеки появились не только книги, изданные во второй половине XIX и первой трети ХX века[343], которые могли поступить ранее из тех или иных национализированных собраний, но и совершенно свежие издания вроде подборки Генона от издательства Gallimard. Последняя серия была напечатана в Париже как раз в 1957 году и, следовательно, приобреталась буквально с пылу с жару, что недвусмысленно свидетельствует о целенаправленном подборе литературы[344]. То же касается нью-йоркского издания «Четвертого пути» П. Д. Успенского и ряда других книг[345].
Впрочем, одними библиотеками дело явно не ограничивалось. В 1958 году заведующим сектором философии и истории религии Института востоковедения РАН был назначен Юрий Рерих, за год до этого, то есть все в том же 1957‑м, вернувшийся в СССР и уже успевший получить степень доктора филологических наук (без защиты диссертации). Понятно, что возможностей читать Блаватскую и Генона для заинтересованных лиц стало существенно больше — не говоря уже о самом Ю. Н. Рерихе как очевидном носителе традиции. В 1956 году в Ленинград возвращается из мордовских лагерей еще одна живая легенда Бидия Дандарон. Правда, устроиться на работу в ленинградский Институт востоковедения у него не вышло, но уже в следующем, 1957 году он вполне официально работает научным сотрудником Бурят-Монгольского научно-исследовательского института культуры в Улан-Удэ: после
