Читаем без скачивания Маленький памятник эпохе прозы - Екатерина Александровна Шпиллер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Обо всём этом про Нину Сергеевну я узнавала очень постепенно: что-то кто-то рассказал о ней, иногда от неё самой, когда мы пересекались в столовой и садились за один столик или пару раз вместе шли к метро. Вот я и соединяла мелкие камушки мозаики в единую целую картинку жизни и бытия тёти Моти.
Скоро у меня к ней накопился миллион вопросов, ни один из которых я не решилась задать. И, слава богу, я не спросила у ничего тебе плохого не сделавшей женщины: «Зачем ты продолжаешь жить с беспомощным мудаком, когда с ним давным-давно всё ясно?» Или: «Как же так ты, такая трудолюбивая, добросовестная и хорошая, сумела вырастить двух недорослей в вечной претензии к миру, но только не к самим себе?»
Нина Сергеевна была ценным, даже бесценным специалистом, но, похоже, не осознавала этого. Её самооценка болталась где-то между нулём и нулём с одной десятой. Это проявлялось во всём – в походке (краешком, по стеночке), привычкой всех пропускать вперёд, даже мужчин и молодых девчонок. Такое впечатление, что ей внушили с детства, что она, маленькая, должна быть почтительной к старшим – отходить в сторону, уступать место и не рассказали, что однажды совсем взрослой станет она сама. А она почему-то или не заметила, или не догадалась, или забыла. Поэтому так и продолжала пропускать и уступать с видом послушного ребёнка.
Когда она общалась с людьми, то очень торопилась говорить, иногда у неё даже сбивалось дыхание: будто опасалась, что её перебьют, не дослушают или вообще не услышат. Если во время беседы с ней кто-нибудь случайно отводил взгляд, пока она говорила, то Нина Сергеевна повышала голос и отчаянно жестикулировала, привлекая к себе внимание и тараторила ещё быстрее. Если ей казалось, что всё напрасно и её не слушают, то через слово спрашивала: «Ты слышишь меня?». Из-за всего этого беседовать с ней было невыносимо трудно – она раздражала. Вот с ней почти никто и не общался.
Поначалу она и меня раздражала. Но чем больше я узнавала её, тем настойчивее раздражение сменялось жалостью. Нина Сергеевна была классической несчастливой женщиной. Не несчастной, а именно несчастливой, давно похоронившей мечтания и стремления, не знающей любви близких, забывшей или никогда не знавшей ласку и нежность.
– Ой, мама никогда меня не любила, – однажды, когда мы хлебали столовский суп, она вдруг случайно, быстро и скороговоркой, поведала мне о своём детстве.
Мы обсуждали сильную статью из последнего номера нашего журнала, в которой психолог писала, как важно, чтобы ребёнок ощущал себя любимым.
– Она любила сестру, а я была будто падчерица из сказки, – Нина Сергеевна убедилась, что я её слушаю, и заторопилась продолжить.
–– До сих пор не знаю, почему. Отец, как мне кажется, не любил вообще никого, а сестра пользовалась положением любимицы и обижала меня. Она на пять лет старше, поэтому ей это легко удавалось, – я замерла, чтобы не спугнуть Нину Сергеевну. Хотелось, чтобы она побольше о себе рассказала.
– Я очень старалась быть хорошей, но что-то делала не так – меня всегда ругали, как бы я себя ни вела, – она смущённо улыбнулась, взяла салфетку и очень старательно вытерла губы. – Училась хорошо, но за это не хвалили, все похвалы доставались сестре. Когда я окончила школу, родители стали всячески намекать, что хорошо бы мне выйти замуж и отделиться. А старшую сестру при этом никто не гнал… Я так и не поняла ничего по сей день. Вышла замуж за первого, кто за мной стал ухаживать… если это можно так назвать… кто обратил внимание. И переехала к нему. Мне едва исполнилось восемнадцать. Вот и думаю до сих пор, что всё это было? Я имею в виду – в родительском доме, – закончила она совсем негромко и скороговоркой, будто пожалев о сказанном.
Почему она вдруг разоткровенничалась со мной? Может, именно потому, что к тому моменту, поняв её комплексы и страхи, я слушала внимательно, не отводя взгляда, всем своим видом показывая, что мне интересно и я сочувствую.
– А как теперь ваши отношения с сестрой? – поинтересовалась я, когда Нина Сергеевна умолкла и перевела дух. Показалось или на самом деле в её взгляде мелькнуло что-то вроде благодарности?
– Никак. Мы не общаемся много лет. Она не звонит, и я не могу себя заставить. Я боюсь, – почти шёпотом добавила она. – Знаете, так и не поняв, что со мной не так, я не решаюсь… может, я чего-то не знала?
«А что происходит в её собственной семье, прямо сейчас, не беспокоит?» – подумалось мне. Похоже, она «застряла» в прошлом, пытаясь разобраться, почему, за что её не любили самые родные. Поэтому нелюбовь и раздражение мужа и сыновей были, во-первых, естественны и привычны, а во-вторых, вторичны. Она ещё про ту часть жизни не поняла, про эту некогда думать. Её и прежде никто не любил, и для неё ничего нового в такой ситуации не было. Ей просто хотелось понять, почему, но не изменить это. Ведь такова данность.
Нелепое, несчастное существо! Очень способный человек во всём, кроме понимания самой себя. Зато на отвлечённые темы с ней было интересно разговаривать, она много читала, интересовалась современной литературой, обожала русскую классику и советских писательниц, особенно Токареву и Петрушевскую. С ума сходила по советскому кино и бесконечно могла говорить про фильмы Авербаха, Данелии, Рязанова. Только обсуждать что-либо с ней или просто слушать её рассуждения оказалось непросто: она слишком нервничала, что её мнение проигнорируют, лопотала быстро, глотая слоги, иногда повышая голос – опять ей казалось, что её не очень слушают, а ей так хотелось быть услышанной.
Получался замкнутый круг: тёте Моте нужно было общение хоть для какой-то уверенности в себе, но общаться она не умела, её зажатость и страх быть отвергнутой делали из неё никудышную собеседницу.
– Вот ведь совок ходячий, – фыркала какая-нибудь юная девица вслед прошедшей мимо Нины Сергеевны. – Смотреть противно!
С некоторых пор мне хотелось за подобную реакцию заехать сказавшей в морду и посильнее. Скрипнув зубами, я замечала:
– Зато у неё мозги есть в отличие от…
Хотя, надо признаться, и сама я не стремилась общаться с тётей Мотей – уж больно утомительное мероприятие. А она ко мне потянулась. То ли я была самой терпеливой, то ли во мне она углядела сочувствие, жалость.
Я не смогла
