Читаем без скачивания Театр. Том 2 - Пьер Корнель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поступок Леонтины, жертвующей одним из сыновей ради спасения Ираклия, кажется совершенно неправдоподобным, но правдоподобия здесь и не нужно: это исторически засвидетельствованный факт, в который нельзя не верить, сколько бы ни оспаривали его иные чересчур взыскательные критики. Бароний приписывает этот поступок кормилице, чье поведение представляется мне настолько героическим, что его можно отнести к особе более знатной, а значит, и более отвечающей достоинству театрального представления. Император Маврикий узнал о готовящейся жертве и помешал ей, дабы не противиться справедливому приговору Творца, решившего истребить его род; но, как бы то ни было, кормилица сумела преодолеть материнское чувство во имя служения государю, и, раз она в самом деле готова была пожертвовать сыном ради спасения царевича, я счел себя вправе изобразить дело так, будто подмен удался, и положить этот подмен в основу ошеломляющего своей новизной сюжета.
Что касается единства места, то здесь, как и в случае с «Родогуной», зрителю придется проявить немалую снисходительность. Большинство произведений, увидевших с тех пор свет, нуждаются в ней столь же остро, как мое, и я избавлю себя от необходимости доказывать это их разбором. Единство времени не нарушено, и действие вполне укладывается в каких-нибудь пять-шесть часов; тем не менее интрига чрезвычайно запутана, и восприятие трагедии требует особой сосредоточенности. Я сам слышал от умнейших и образованнейших людей при дворе жалобы на то, что спектакль утомляет не меньше, чем серьезная книга. Это не помешало успеху пьесы, но полагаю все же, что понять ее до конца можно лишь после нескольких представлений.
ДОН САНЧО АРАГОНСКИЙ
ГЕРОИЧЕСКАЯ КОМЕДИЯ
{104}
Перевод Мих. Донского
ГОСПОДИНУ ВАН ЗЁЙЛИХЕМУ{105},
СОВЕТНИКУ И СЕКРЕТАРЮ ЕГО ВЫСОЧЕСТВА ПРИНЦА ОРАНСКОГО
Милостивый государь!
Предлагаю Вашему вниманию сочинение в новом духе, подобного коему нет у древних. Вам известны прихоти наших французов: им нравится новизна, и я отваживаюсь non tam meliora quam nova[12] в надежде более их этим развлечь. Такими прихотями отличались греки во времена Эсхила, apud quos[13]
Illecebris erat et grata novitate morandus Spectator[14];{106}
а если не ошибаюсь, то и римляне:
Nec minimum meruere decus, vestigia Graeca
Ausi deserere
Vel qui praetextas, vel qui docuere togatas…[15] {107}
Стало быть, я хоть видел примеры тому, что предпринималось нечто, чего еще не бывало. Сразу же признаюсь, что, закончив свой труд, я оказался в затруднении: какой дать ему подзаголовок? Я никак бы не отважился зачислить его в разряд трагедий, ибо не усматриваю в героях пьесы качеств, к коему это определение обязывает. Старику Плавту, не углублявшемуся в излишние тонкости, было куда легче: коль скоро в его «Амфитрионе» действуют боги и цари, он почел нужным назвать его трагедией, а поскольку имеются слуги, которые изощряются в остроумии, то пожелал назвать его и комедией, а в итоге употребил составное слово, для сего случая им придуманное, боясь как бы чего не упустить. Но не проявилось ли в этом чрезмерное почтение к действующим лицам и пренебрежение самим действием? Аристотель поступает иначе, когда трактует о трагедии и описывает, каким должно быть действие и какое впечатление оно должно производить, ничего при этом не говоря о действующих лицах; и мне кажется, что те, кто связывает сочинения этого рода с делами знаменитых людей, руководствуются собственным разумением, будто лишь в судьбах королей и принцев можно почерпнуть основу для действия, законы коего установлены этим великим знатоком искусства. А между тем, когда он сам разбирает, какие свойства должны быть присущи героям трагедии, он вовсе не касается их происхождения, а говорит только о событиях в их жизни и об их нравах. Он требует, чтобы человек был ни совершенно дурен, ни совершенно хорош; чтобы он подвергался преследованиям кого-то из окружающих; чтобы ему грозила смертельная опасность со стороны того, кому надлежало бы его оберегать. Мне непонятно, почему это может случиться лишь с принцем, а лица менее высокого звания не подвержены подобным несчастьям. История не удостаивает их упоминанием, разве что они досадят кому-либо из великих, — вот, без сомнения, причина того, что этой черты трагедия доселе не преступала. Трагедия вынуждена опираться на историю в том, что касается изображаемых событий: они предстают значительными тогда лишь, когда выходят за пределы обыденного правдоподобия, а стало быть, могут показаться невероятными, если не сослаться на непререкаемый авторитет истории, которая повелевает верить тому, в чем трагедия хочет убедить. Но почему бы последней не спуститься с высот, когда заслуживающие ее внимания события встречаются в более низких сферах? Я не могу согласиться, что поруганное гостеприимство — в лице дочерей Скедасия{108}, простого левктрийского поселянина, — менее достойный для нее сюжет, чем убиение Агамемнона его супругой или осуществленное Орестом в отмщение за эту смерть матереубийство; разве что в сем случае надлежит надеть не столь высокие котурны:
Et tragicus plerumque dolet sermone pedestri[16].{109}
Скажу больше: трагедия должна вызывать сострадание и ужас, и это главное, коль скоро это входит в самое определение жанра. Между тем, если верно, что последнее из упомянутых чувств пробуждается в нас спектаклем лишь тогда, когда мы видим страдания существ, подобных нам, и когда их злосчастия заставляют нас страшиться таких же злосчастий, то не пробудится ли это чувство с большей силой, если мы увидим горести, постигшие людей нашего звания, во всем похожих на нас самих, чем если нам покажут катастрофы, сотрясающие престолы великих мира сего, с коими у нас нет ничего общего и страсти коих, приведшие их на край пропасти, для нас непостижимы, — ведь потрясения эти так редки? Если вы почтете это рассуждение сколько-нибудь основательным и согласитесь,
