Читаем без скачивания Цивилизация рассказчиков: как истории становятся Историей - Тамим Ансари

идей не было похоже ни на Германию с Великобританией, ни на Россию. Учение, созданное Марксом и переработанное Лениным, могло прижиться здесь, лишь будучи пропущено через призму китайского мира. Это сделал человек по имени Мао Цзэдун. Результатом его труда стала китайская версия марксизма-ленинизма под названием маоизм. Эта новая идеология вобрала в себя узнаваемые марксистско-ленинские темы и дополнила их местной спецификой: машинная культура успешно «слидинилась» с китайским мировым историческим нарративом, разворачивающимся на протяжении нескольких тысяч лет.

Мао Цзэдун во многих отношениях был реинкарнацией типичной мифической фигуры – императора, который в соответствии с бесконечной цикличностью истории положил конец периоду раздробленности и начал новую эпоху централизованного порядка. Как и его предшественники – император Шихуанди, основатель империи Цинь; император Вэнь-ди, основатель империи Суй; и император Хунъу, основатель империи Мин, – Мао взялся за восстановление цивилизационного государства, вращающегося вокруг единого центра. Как и его предшественники, он запустил масштабные инфраструктурные проекты, которых требовал нарратив восстановления. Как и его предшественники, он сделал это с полнейшим пренебрежением к человеческим жизням. И как и его предшественники, Мао стремился заключить общество в тесную административную и идеологическую клетку, из которой бы не выскользнул ни один мужчина, ни одна женщина и ни один ребенок.

Маоизм открыто отвергал конфуцианство, но выполнял ту же социальную функцию, что и древнее учение: позволял превратить многих в одно управляемое целое. Как и предшественники – китайские императоры, Мао создал корпус ученых-бюрократов, которые теперь, однако, должны были доказывать знание не конфуцианской классики, а маоистского канона (куда также входили классические труды Маркса и Ленина). Ключевые выдержки из работ Мао были сведены в «Красную книжечку», которые партийные функционеры всегда носили в кармане и, вероятно, знали назубок.

Подобно Первому императору и двум колоссам династии Суй, Мао реализовывал свои грандиозные цели с такой жестокостью, что после его смерти ответная реакция почти сразу оборвала его «династию» – выбранных им преемников на посту главы коммунистической партии. Краткий период неопределенности завершился выходом на сцену нового лидера – Дэн Сяопина, который, в отличие от Мао, придерживался куда более прагматичного взгляда на идеологию. «Неважно, какого кот цвета, черный он или белый, – заявил он. – Хороший кот такой, который ловит мышей».

Как и правители империй Хань и Тан, Дэн Сяопин и его политические потомки воспользовались плодами преобразований предшественника, избежав маниакальной одержимости тотальным контролем. Центральная власть могла немного ослабить хватку, будучи уверенной в том, что центробежные силы немедленно не разорвут государство на части. Мао превратил Китай в новое управляемое целое, которое послушно приняло машинную культуру и, претерпев изменение, продолжило двигаться дальше. Опираясь на колоссальное наследие императора-коммуниста Мао Цзэдуна, его последователи уверенно стали на путь к тому, чтобы вновь сделать Китай доминирующим центром не только азиатского мира, но и, возможно, всего мира вообще. Так спустя столетие междуцарствия и хаоса Китай вступил в новый период процветания в полном соответствии с циклическим паттерном, который, по мнению древних китайских мудрецов, лежит в основе истории Поднебесной.

Как и в прошлых циклах, современному китайскому созвездию присуща высочайшая централизация. На смену императору пришла коммунистическая партия, которая выполняет аналогичные функции и внутри которой власть исходит от единого лидера. Это, однако, не мешает Китаю широко использовать усовершенствованные на Западе корпоративные формы в качестве механизмов своего развития, которое сегодня распространилось далеко за пределы официальных границ Китайской Народной Республики. Частные и государственные китайские корпорации строят автомагистрали, железные дороги, морские порты, аэродромы и торговые центры вдоль бывшего Великого шелкового пути, по всей муссонной сети и в прочих «вассальных» государствах, которые в XV в. посетил со своей легендарной армадой адмирал Чжэн Хэ, чтобы показать миру величие империи Мин.

Никто не может остановить развитие технологии или предопределить ее влияние, и точно так же никто не способен стереть глубинные социальные нарративы или лишить их присущей им силы. Аналогично древним темам китайской мифологической традиции эти рожденные в далеком прошлом нарративы по-прежнему незримо присутствуют вокруг нас, определяя судьбу человеческой цивилизации.

Машина в Средневосточном мире

Тем временем люди в исламском мире также столкнулись с новыми технологиями, но не как с благотворными инновациями, порожденными их собственной культурой и меняющими ее изнутри, а как с орудиями в руках вторгшихся извне сил. В XIX в. мусульмане, населявшие земли от Инда до Стамбула, от Самарканда до Судана, вдруг обнаружили, что их самые ценные ресурсы принадлежат не им, а их правители и правительства – не более чем марионетки, управляемые различными западными державами.

Почему так случилось? На протяжении 1200 лет ислам наполнял здешний мир и историю смыслом. Что же произошло? Были ли виноваты в этом сами мусульмане, потому что они делали что-то неправильно или же, наоборот, не делали того, что дóлжно? Как они могли вернуть свой мир на правильный путь и спасти самих себя?

Эти вопросы терзали умы мусульманских мыслителей и активистов в XVIII и XIX вв. Так случилось, что в тот же период по сугубо внутренним причинам исламский мир охватила жажда духовного обновления. Эти религиозно-реформаторские движения неизбежно наложились на антиимпериалистические настроения, потому что ислам никогда не разделял духовную и политическую сферы.

Слияние этих течений подтолкнуло мусульман к мучительным поискам собственной идентичности. Поскольку поиски неизбежно ассоциировались с сопротивлением западной гегемонии, некоторые радикалы формулировали мусульманскую идентичность не с точки зрения того, кем были «истинные мусульмане», а с точки зрения того, кем они не были. Они не были людьми Запада – а значит, им следовало стремиться стать их противоположностью. Так из этого процесса вырисовались контуры мусульманской идентичности, построенной на инаковости «других».

Разумеется, нечто подобное уже случалось в истории мира. Европейская идентичность родилась во многом аналогичным образом из противостояния с мусульманско-иудейским Востоком во времена Крестовых походов: европейцы сформировали представление о том, кто они есть, отталкиваясь от того, кем они не были. Но это произошло в тот период, когда европейская цивилизация находилась на подъеме. Осознание себя через противопоставление «другим» было окрашено здесь чувством превосходства. Исламская цивилизация XVIII и XIX вв., напротив, осознавала свою слабость и отчаянно хотела остановить собственный упадок. В результате ее идентичность, сформированная инаковостью «других», содержала в себе горькие нотки обиды.

Но что могли отвергать мусульмане, глядя на Запад? Большинство исламских активистов (хотя и не все) признавали, что механизированные общества неизбежно превосходят немеханизированные. Отвергнуть науку, технологии и промышленность означало обречь себя на подчиненное положение. Мусульманский реформатор-глобалист Джамалуддин аль-Афгани и его идейные последователи призывали мусульманский мир не только принять современные технологии, но и заявить о своих правах на них и породившую их науку. Прежний ислам был религией ученых, утверждали они, – и единственной религией, которая не зависела от бросающих вызов законам природы магических деяний, внушающих людям веру в Бога. Пророк Мухаммед не претендовал на божественное происхождение и не доказывал, что он посланник Бога, воскрешая мертвых. Он приводил людей к вере, произнося убедительные речи, строя совершенное сообщество и одерживая победы в битвах над превосходящими силами врага. Более того, ранний ислам был эпохой блестящих научных достижений. Но после этого золотого века мусульмане сбились с пути, ограничив свое развитие отупляющей зубрежкой и отдав религию в руки коррумпированных клерикалов. Мусульманам нужно было вернуться к самым ранним источникам и переосмыслить свою веру с чистого листа таким образом, чтобы исламский нарратив восстановления органично вобрал в себя машинную культуру.

Но тогда возникал вопрос: если мусульмане не отвергают науку и технологии, что тогда они должны отвергать? Ответ был очевиден: социальные и сексуальные нравы, разница между которыми в западном и исламском мире бросалась в глаза. На Западе мусульмане видели растущую независимость женщин, исчезновение расширенной семьи, усиление независимости личности. Радикальным мусульманам XIX в., которые существовали в бурлящем вареве из яростного политического сопротивления и острой жажды духовного обновления, легко было отождествить исламскую аутентичность с укреплением семейных структур племенного масштаба и жестким ограничением женщин частной сферой. Эти люди пытались вернуться на правильный путь, заковав свои гендерные и брачные отношения в рамки строгого, буквального толкования священных писаний. Короче говоря, радикалы принялись из поколения