Читаем без скачивания Цивилизация рассказчиков: как истории становятся Историей - Тамим Ансари
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Разделение мира на мужскую и женскую реальности, соответствовавшие общественной и частной сферам, проникло в мусульманский мир вместе с историческим нарративом, восходящим еще к доисламскому прошлому. Окончательно идея изоляции женщин сформировалась в ходе столкновения мусульман с византийским миром, где женщины из христианской элиты традиционно закрывали лицо тканью. В XIX в., когда Дар аль-ислам отчаянно старался выкристаллизовать собственную идентичность в условиях наступающей машинной и западной культуры, мусульмане одержимо сосредоточились на приватизации женщин. Исламские революционные движения подняли на щит не просто отделение женской сферы от мужской, но полное подчинение женщин мужчинам.
И тут они плыли против течения. Всюду в мире люди, стремившиеся к прогрессивным изменениям, рассматривали наделение женщин правами как неотъемлемую часть своих усилий. Это касалось большевиков в России, тайпинов и позже маоистов в Китае; это было одним из центральных пунктов в повестке дня либералов и социалистов в промышленно развитых западных демократиях. Но в исламском мире революционерами были те, кто наиболее ревностно ратовал за ограничение жизни женщин и укрепление патриархальных семейных структур прошлого.
Но если мое предположение верно – и именно машина и ее влияние на человеческую жизнь лежат в основе этой революционной трансформации гендерных ролей, – то мир неизбежно будет меняться, какие бы нормы ни насаждались общественным мнением, чего бы ни требовали радикальные исламисты, что бы ни проповедовали христианские фундаменталисты и с каким бы гневом индийские националисты ни обрушивались на влюбленные парочки, которые осмеливаются держаться за руки в общественных местах, – короче говоря, мир будет меняться, несмотря ни на что. Любая попытка восстановить гендерные роли прошлого и ограничить развитие женщин обречена на провал хотя бы потому, что для этого требовалось бы отменить всю технологическую эволюцию на протяжении всей истории человечества, что по определению невозможно. Даже если мы разбомбим всю нашу цивилизацию или настолько изменим климат на планете, что это отбросит человечество к технологиям каменного века, выжившие вновь начнут изобретать, открывать, совершенствовать и двигаться вперед точно так же, как это некогда делали их предшественники. Мы – люди, и мы не можем иначе.
26.
Империи и национальные государства
(1800–1925 гг.)
В 1850 г. большинство людей на планете все еще жили в огромных многонациональных империях под управлением династий, власть в которых передавалась от монарха к его потомкам или близким родственникам. Эти государства структурно не так уж сильно отличались от месопотамских империй древних времен, но были еще более громоздкими и неповоротливыми.
Так, значительная часть Центральной Европы входила в Германскую империю, которой правила династия Гогенцоллернов: это была окрошка из герцогств и мелких королевств, населенных в основном немецкоязычными народами, с Пруссией в качестве мощного единого ядра. Бóльшая часть Восточной Европы с ее пестрым многоязычным населением входила в состав Австро-Венгерской империи под управлением династии Габсбургов.
Империя Габсбургов граничила с еще одной империей – Россией, чье огромное лоскутное одеяло распростерлось до самого Тихого океана. В свою очередь, Российская империя граничила на юге с разношерстным сборищем мелких династических государств, подконтрольных Османской империи, а на востоке – с маньчжуро-китайской империей Цин.
В Западной Европе ситуация была немного иной. Франция хотя и сменила форму правления на конституционную республику, по сути оставалась империей. В своем европейском ядре она выстроила светскую рациональную политическую систему, но ее растущие колониальные владения зачастую официально управлялись местной элитой, власть которой по-прежнему основывалась на наследовании и родстве. Похожая ситуация была и в Великобритании, чьи колонии охватили почти весь земной шар.
Но пока эти неуклюжие империи были заняты своими глобальными делами, внутри их вызревала новая форма социально-политического образования, порожденная, по крайней мере частично, все той же машиной. К тому времени в мире уже существовало несколько зародышей этой формы социального созвездия, известной нам сегодня как национальное государство. Англия и Франция начали трансформироваться из феодальных империй в национальные государства еще в XIV в., в период Столетней войны, которая заложила основу для формирования чувства национальной идентичности по обе стороны Ла-Манша. Английские солдаты, которые оказались на чужой земле и были вынуждены, стоя плечом к плечу, сражаться за свою жизнь с чужаками, говорившими на незнакомом языке, остро ощущали свою принадлежность к единому национальному целому, независимо от того, в какой части Британии они родились, какую религию исповедовали или к какому сословию принадлежали. Французы, которым приходилось защищаться от английских интервентов, чувствовали то же самое. С той и другой стороны конфликта диалекты сливались в единый язык, возникало чувство общей истории и общей судьбы, и цементировалось разделение «мы» и «они».
Далеко от Европы, в Средневосточном мире, Иран переживал в чем-то похожий процесс, основанный на его культуре и местоположении. Здесь этнически связная ираноязычная шиитская группа с давней общей историей оказалась зажатой между территориями под управлением тюрков-суннитов.
Но национальное государство – это не только чувство национальной идентичности; это структура, объективно существующая в материальном мире. Феномен национального государства возник как неизбежный побочный продукт слияния множества социальных течений, таких как развитие банковского дела, появление единых валют, совершенствование коммуникационных и транспортных технологий, неуклонная механизация войн. Все эти факторы питали друг друга, и из такой плодородной смеси вырос новый тип социальной организации. Национальные государства по сравнению с империями были тем же, чем империи выступали по отношению к цивилизациям. Они представляли собой компактные, консолидированные и сцементированные социальные организмы.
Успешность империй прежних времен определялась их размерами. Хорошая империя должна была быть большой – контролировать самую обширную территорию и иметь больше всего подданных, чтобы взимать налоги и формировать армии. Внутри каждой империи император обладал абсолютной властью. Он мог казнить любого своего подданного, не объясняя причин. Но, помимо этого, император почти не присутствовал в жизни простых людей: молочники могли продавать скисшее молоко, несовершеннолетние юнцы – напиваться в трактирах, мужчины – давить лошадьми зазевавшихся прохожих, женщины – ругаться нецензурной бранью. И что император мог со всем безобразием поделать? Да ничего! Он даже не знал о происходящем. Или его не волновали такие мелочи. Если кому-то не нравится происходящее, пусть он сам и разбирается – и этим «кем-то» обычно был местный священник, или уважаемый старейшина, или мастер гильдии, или глава рода (патриарх или почтенная мать семейства), или просто здоровяк, которого боялись все соседи.
НационализмУспешность национального государства измерялась не столько его шириной, сколько глубиной. В этой форме социального созвездия глава государства не мог казнить кого угодно по своей прихоти: он был связан законами точно так же, как и остальные граждане. Государство – как абстрактная сущность, определяемая, по крайней мере частично, своими социальными механизмами, – стало явно и ощутимо присутствовать в повседневной жизни всех своих граждан и значительно углубило контроль. На всей его территории в пределах границ действовали одинаковые законы и ходила единая валюта. Монополия на любое насилие принадлежала центральной власти. Граждане могли говорить на разных языках, но официальный статус имел один язык, на котором велись все государственные дела.
Границы национальных государств превратились из размытых зон в четкие линии; переходя через эту линию, вы сразу понимали: по ту сторону была Франция, а здесь – уже Германия. Сплоченная, консолидированная компактность давала национальным государствам беспрецедентную способность формировать и осуществлять намерения как единым социальным организмам. Они могли делать это гораздо эффективнее всех предыдущих социально-политических форм. Возьмите, например, Великобританию и Китай: крошечная островная страна сумела навязать свою волю огромной империи. Но не королева Виктория, не премьер-министр Бенджамин Дизраэли или глава Британской Ост-Индской компании были генераторами этой могучей воли – они выступали лишь проводниками того импульса, который исходил от сплоченного социального целого под названием Великобритания.
С появлением национальных государств возникла и одна из самых притягательных для масс идеологий XIX в. – национализм. К тому времени националистические идеи стали находить в сердцах многих глубокий эмоциональный отклик. Эта идеология утверждала, что каждый человек является частью какой-либо нации и каждая нация имеет право на собственное суверенное государство. Людям одной национальности следует держаться вместе, каждый человек должен идентифицировать себя со своей нацией (и, как следствие, с национальным государством) и ощущать себя частью единого «мы, народ».
Это, разумеется, поднимало
