Читаем без скачивания И все-таки она плоская! Удивительная наука о том, как меняются убеждения, верования и мнения - Дэвид Макрейни
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отказаться на время от своей точки зрения и примерить чужую – сложно, и мы обычно этого не делаем. Исследования принятия чужой точки зрения показывают, что люди, которые, например, выступают против льгот для малоимущих, часто считают, что у человека с низкими доходами нет силы воли или недостаточно самодисциплины, и при этом не берут в расчет широко распространенные предрассудки в отношении некоторых социальных слоев или факты дискриминации по тому или иному признаку. Но когда экспериментаторы попросили тех же самых людей посмотреть на фотографию чернокожего мужчины и написать эссе об одном дне его жизни, включив как можно больше ярких деталей и передав его мысли и чувства, испытуемые сообщили, что их отношение к льготам для обездоленных сильно изменилось. Сопереживая, пусть даже гипотетически, люди смягчали свою позицию. То, что они могли бы сделать в любой момент, им даже не пришло в голову, пока их об этом не попросили[45].
Брукман и Калла говорят, что люди редко задумываются о чужой точке зрения, и именно это делает ее таким мощным инструментом убеждения в руках глубокого агитатора.
«Побудить кого-то принять чужую точку зрения – не значит надавить на него и тем самым изменить его мнение», – сказал Калла. Все уже знают, что предрассудки – это плохо. Глубокие агитаторы пробуждают заряженные эмоциями воспоминания, чтобы люди вспомнили, каково это, когда тебя отвергают, осуждают или заставляют чувствовать себя неполноценным. Это порождает у них сомнения в том, правильно ли они сами относятся к непохожим на себя. «Теперь, когда я говорю, что дискриминация – неправильно, я воспринимаю это как-то иначе, – сказал Брукман. – Теперь я могу понять: „О да! Когда тебя дискриминируют и обращаются не так, как с другими, это действительно ужасно. Я понимаю, каково быть таким человеком“. Теперь трудно оправдать то, что такого же человека, как ты, заставляют так себя чувствовать».
Я уехал из LAB и почувствовал, что прыгнул выше головы, когда погрузился в науку убеждения. Их гипотезы о том, почему глубокая агитация работает, звучали правдоподобно, но я так и не понял, что связывает все эти идеи воедино. Мне нужно было решить вопрос, который стал для меня еще более непостижимым за время, проведенное в LAB. Если факты не только не действуют на некоторых людей, но даже могут уменьшить вероятность того, что они изменят свое мнение, тогда понятно, почему труферы не изменили точку зрения, когда им представили свидетельства, – но почему эти же факты все же убедили Чарли Вейча? Мне казалось, что я упускаю что-то важное, и если я хочу разобраться во всем этом, мне нужно изучить науку, которую не изучали глубокие агитаторы и в которую собирались окунуться Брукман и Калла. Мы займемся этим в следующей главе и начнем с нейробиологов, которые изучают разногласие как таковое.
Флейшер попросил меня связаться с ним, когда я что-то узнаю. Ему тоже было интересно, благодаря чему все это работает, хоть он и заметил, что секрет, в сущности, прост – надо всего лишь открыто и честно общаться с людьми, которым очень редко выпадает шанс с кем-то поговорить именно в таком духе.
«Забавно, но по сути в этом нет ничего необычного. Не мы придумали, что один человек может разговаривать с другим человеком, – сказал он мне со смехом. – В принципе в методе нет ничего нового, и в то же время он оригинален, потому что сильно противоречит господствующей политической культуре».
Он вспомнил разговор, который произошел много лет тому назад. Один мужчина просто бросался в бой, чтобы поспорить и опровергнуть все, что ему говорят. Но Флейшер повел разговор так, что конфликт сошел на нет. Они долго разговаривали. Вероятно, для собеседника это был первый такой спокойный разговор с представителем противоположных взглядов.
«Он понял, что мы с ним можем хорошо провести время за беседой, даже если у нас разные точки зрения. Мне не нужно было, чтобы он принял мою. Я не погрозил ему пальцем и не сказал: „Теперь ты должен изменить свое мнение“, однако в ходе разговора он действительно начал его менять. Думаю, именно так происходит изменение взглядов».
3. Носки и кроксы
Я сидел в ресторане «Черный дрозд» в Нью-Йорке и только собирался намазать масло на хлеб, как мой сосед слева, солидный мужчина с бородой и спокойным выражением лица, протянул мне фотографию, на которой была изображена яичница-глазунья с неоново-зеленым желтком.
«Сначала, – объяснил он, продолжая держать передо мной фотографию, – мы придумали зеленые яйца. Представляешь, зеленые яйца с ветчиной! То есть ветчина была обычная, а яйца зеленые. Но у нас ничего не получилось. Потому что люди знают, что яйца должны быть желтыми».
Нейробиолог справа от меня только и сделал, что развел руками. Вокруг нас нарастали типичные для обеденного времени ресторанные звуки – гул голосов, звяканье столовых приборов, – и ему пришлось почти прокричать, чтобы быть услышанным: «И что же делать? Какой предмет хорошо знаком людям, но при этом не характеризуется каким-то определенным цветом?»
Я напрягся, пытаясь что-то придумать. Первое, что пришло в голову: «Грузовик?» Затем: «Полотенца, молотки, велосипеды, а еще, может, коробки с салфетками?» Но, проведя выходные с Паскалем Уоллишем, гениальным фанатиком, который решил создать, так сказать, «когнитивный эквивалент ядерной бомбы», я понял, что это был, по всей видимости, очередной риторический вопрос, предваряющий еще одну лекцию, которая опять пройдет слишком быстро, чтобы я мог сделать хоть какие-то заметки. Поэтому я ничего не сказал, а вместо этого просто откусил кусок хлеба и задумчиво его прожевал.
«Кроксы!» – закричал Паскаль, напугав официанта, который ставил перед ним салат, впоследствии оставшийся несъеденным. По его словам, когда представляешь себе кроксы, эту обувь из пеноматериала, популярную среди медсестер, садовников и пенсионеров, на ум не приходит какой-либо конкретный цвет.
«Сам попробуй, – сказал он. – Что ты видишь, когда закрываешь глаза? Они белые, серые, оранжевые, камуфляжные? Каждый видит что-то свое». Я ответил, что мои вообще без цвета, или, возможно, всех
