Читаем без скачивания Фаюм - Евгений Николаевич Кремчуков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Впрочем, у Петра Леонидовича есть этот самый час в одиночестве, чтобы попытаться представить себе цвет везущего сюда карамзинистов автомобиля. «На все нужно время. Даже на то, чтобы завести часы», – успокаивал Федор Евграфович, дед Ариши и его наставник, когда слепоглухому подростку что-то не удавалось. Если ты опускаешь руки, то лишь затем, чтобы набрать внизу еще немного времени, договорились? И вернуться туда, где остановился. Так каковы цвета для незрячего? Когда-то он долго спорил с наставником, доказывая, что цвет не в предмете, а в глазах. Петя объяснял Федору Евграфовичу, что у вещей есть форма, плотность, структура и температура, у некоторых из них есть запах или вкус. А вот цвет, который появляется или вмиг исчезает, извините, по щелчку выключателя, не может быть ничем как только иллюзией. Тогда старый профессор подвел его к стене, на которой висел кусок дерева, обтянутый холстиной, и приложил к ней кончики Петиных пальцев. Поверхность была шероховатой, но фактура ее отличалась от ткани. «Знаешь, что это?» – «Картина?» – догадался юноша. Он знал об изображении, о рисовании, о том, что линия способна разделить пространство так же, как разделяют его своими границами предметы. Это было похоже на лепку, только происходило на поверхности. «Да, это портрет, – подтвердил Федор Евграфович. – Но не рисунок. Карандаш формирует границы, свет и тень. А краски, чувствуешь их на поверхности холста? Они создают разноцветье. Краски бывают разные, каждая для своего цвета. И они, понимаешь, будто бы одушевляют рисунок. Когда художник работает красками, это называется живопись. Живое письмо». – «То есть они живые?» – удивился Петя. «Нет, нет! Они не живые и не мертвые. Но цвет, похоже, содержит в себе какой-то способ сбережения жизни… нефизически. Мне вот лет уже немало, пройдет еще несколько, и я умру, буду мертвым. Тело станет прахом и отправится в природный круговорот, личность исчезнет. А этот портрет – нет». – «Ну да. – Петя еще раз провел пальцами по таинственному квадрату. – Только не для меня».
Он всегда доверял старику, даже если и спорил с ним. Поверил на слово и тогда. И все-таки снова и снова пытался разобраться в уме для себя: как же они выглядят – краски? Что за тайна такая – цвет? Каждого, кого встречал в жизни, он спрашивал, какой его любимый цвет и на что он похож. Он коллекционировал их описания, он искал разгадку. Да, вот тебе задача сложнее, чем «Фауст» Гёте и неопределенности Гейзенберга.
И теперь, пока гости ехали к нему, он пытался создать в воображении образ несущегося по шоссе микроавтобуса. Формы, скорость, металл, резина, стекло. Но что открылось бы ему снаружи, когда б он вдруг обернулся зрячим? Представить: невидимая рука тянется к нему и – р-раз! – резким движением срывает с его головы мешок слепоты. Так что там, снаружи? Металл, поверх него краска, внутри краски цвет. Если бы это был плавный алый, или округлый лиловый, или пологий голубой – было бы, конечно, куда проще. Наверняка они являлись ему совсем не такими, как всем остальным. И что, казалось бы, с того, но… Взять вот серый – что он такое: невесомая дымка раннего утра? мягкий глубокий мех? холодная тонкая сталь? Слишком смутный, колеблющийся, никак не дающий себя ухватить. Черный – абсолютное отсутствие, распахнутая за распадом бездна? Нет, это тоже не подходило. И тут он понял. Да, совершенный белый. Цвет начала. Того мгновения, которого пока не коснулась кисть неистовой страсти и радости творчества. Цвет чистого декабрьского снега, еще не тронутого письмом подошв, колес, полозьев. Цвет той самой первозданной тишины, в которой Петр Леонидович ожидал сейчас их, едущих сюда в ослепительно белом микроавтобусе, – чтобы исполнить свое предназначение.
5«Дом в области» из автобиографии Комаровича мог бы явиться перед глазами Ильи по-разному. Воображение листало каталог с вариантами. Например, дачный домик на нескольких сотках. Ну хорошо, такое, пожалуй, вряд ли – судя по тому, что с Ильей ехало в эти странные гости еще полтора десятка карамзинистов. Ладно, тогда представилось иначе. Современный деревенский дом в европейском стиле. Минимализм, ИКЕА, сельский лофт – одним словом, большой и просторный барнхаус. Или совершенно наоборот – коттедж с претенциозными башенками, высокий каменный забор, камеры наблюдения. Могло бы оказаться всякое. На деле же ожидающий их дом внезапно предстал в виде целой усадьбы с обширным парком и двухэтажным классическим особняком. Отсюда, от усадебных ворот, у которых микроавтобус высадил пассажиров, этот загородный дворец был похож на гигантское кремовое пирожное, глазированное черепицей цвета маренго. От ворот к дому сквозь свежую зелень парка вела широкая аллея. Вдалеке она раздваивалась, огибая лужайку с большим фонтаном и опять соединяясь перед крыльцом с шестью подпирающими балкон второго этажа колоннами.
Утром здесь лил дождь, но сейчас уже пригрело солнце, и прозрачный парк был полон неуловимого движения теней и света, запахов и звуков. Илья шел по аллее позади всех вместе с Николаем, тем самым моряком, с которым он познакомился в подземном своем путешествии и которого с изумлением теперь обнаружил – садясь в городе в заказной «мерседес-спринтер» – среди участников проекта «Карамзин». В микроавтобусе они оказались вдвоем на последнем ряду и теперь, за разговором замешкавшись с высадкой, немного отстали от прочих гостей.
По дороге Николай рассказал Илье, что подобные игры проходят у карамзинистов примерно каждые полгода. Некоторых из нынешних спутников Николай видел впервые; многие, по его словам, участвовали в проекте с самого начала. Сам он ехал к Петру Леонидовичу уже в пятый раз. Правда дважды, к огромному его сожалению, пришлось пропустить встречи их «тайного общества» из-за службы. Предыдущие постановки, в которых Николай участвовал, были посвящены марту пятьдесят третьего, августу девяносто первого, февралю семнадцатого и январю тысяча семьсот двадцать пятого. Это были точки, в которых гигантское колесо истории выскакивало из привычной своей колеи, в которых всех ее пассажиров и персонажей вдруг подбрасывало, начинало вовсю трясти и перемешивать. Теперь вот их ожидала впереди, прямо посреди нежной и пленительной весны Ленинградской области, еще одна такая точка – два коротких декабрьских дня в морозном Петербурге.
– Знаешь, как мне Петр Леонидович на первой встрече объяснял? – рассказывал Илье Николай. – Прошлое – это лишь игра. Только не мы сами играем в эту игру; мастер играет в нее нами. Понимаешь? Призраки обрастают на время нашей плотью, чтобы еще раз сыграть свою пьесу.
– И получается что-то вроде альтернативной истории? Могло ли то, что было, быть иначе, чем было?
– Да вот в том-то и дело, что нет. Мы ведь играем без декораций, без антуража всего этого, без костюмов. Каждый в чем приехал, в чем пришел – в том и вышел.
– Ага, я вот тоже об этом как раз думал, – сказал Илья. – Ничего особенного из одежды не сказали с собой везти. Хотя у меня завалялись кой-какие костюмы. В общем, я решил, что весь реквизит на месте будет. От организаторов.
Николай рассмеялся, хорошо и открыто.
– Да мы тут сами себе реквизит. Забудь обо всем об этом. И речь свою никто не коверкает нарочно под девятнадцатый век или под восемнадцатый. Тут ведь совсем другое важно: играем по совести, а не на отъявись! – Николай дружески подмигнул ему. – Все очень просто: ты – человек в ситуации. Действуй! И потом, ну какая «история»? Там, когда внутри, для каждого персонажа это вообще никакая не история, а его самая обычная жизнь. Просто в такую минуту, когда ее, жизнь, не на шутку так тряхнуло. Никакой альтернативки. Это же вообще реконструкция не о них, а о нас самих.
– Как в детстве в мушкетеров?
– Ну отчасти да. Только у нас не в
