Читаем без скачивания Живой Журнал. Публикации 2001-2006 - Владимир Сергеевич Березин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чем-то карты фэнтези напоминают средневековые портоланы, морские навигационные карты — оттого что береговая линия на них часто становится единственной достоверной деталью. На портоланах, кстати, впервые появились рисунки линейных масштабов, но в чём измерять расстояние в у-топии — в милях, днях пути или придуманных единицах?
Зато на книжных картах горбатятся сказочные горы, холмятся волны, торчат стилизованные ёлки и палки, а в середине сказочного материка болота преграждают путь персонажам.
Освоив швамбранскую топографию, мы смело приступили к странствиям в мире фэнтези. Чуть состарившись, мы следили по таким же картам за странствиями хоббита и его приятелей. Интересно, что со временем, в современной фэнтези карты часто оторваны от сюжета. В большинстве романов следить за перемещением персонажей совершенно невозможно. Карта превращается из изображения земной (или неземной) поверхности в атрибут повествования, в символ, в знак, что указывает на существование несуществующего, пытается удостоверить реальность утопии.
Извините, если кого обидел.
31 марта 2004
История про медные кубы
Т. уверяет, что традиция делать перегонные кубы из меди связана с тем, что медь как бы отдаёт себя браге — то есть активно отдаёт свои ионы (при этом толщина стенок уменьшается). Ионы меди связывают серу, которая вызывает различные «неправильные» запахи конечного продукта.
Сдаётся, правда, что дело не в этом. А всё-таки дело в том, что медь имеет высокую ковкость и это традиционный для кубов материал.
Извините, если кого обидел.
01 апреля 2004
История про маргиналии
Эпиграф:
— Голова ты садовая!
— сердится Герасим. -
Пространство есть пространство, как роза есть роза, как говорила Гертруда Стайн.
Е.Попов. «На кол»
Я с некоторым испугом отношось к современной философии. Причин для испуга у меня множество — как у всякого человека, которого жизнь научила вынимать шнурком продавленные пробки из винных бутылок, копать картошку, вертеть козьи ножки и не хвастаться всем эти только перед моими сверстниками.
Я как-то смотрел и даже рецензировал ежегодник Лаборатории постклассических исследований Института философии Российской Академии наук. Он лет десять назад издавался на французские деньги — это было понятно — современная философия, понятиями которой оперируют все — философия французская.
Дело не в том, что имена французких философов звучат как эвфемизмы, а в том, что всё-таки наши суждения о мире могут быть выражены просто. Та книга, о которой я вспоминаю, была полна странными сочетаниями — структуралист соседствовал с деконструктивистом, а Джойс — со Стайн, которая, как вспоминал Хемингуэй, «не желала говорить и о Джойсе. Стоило дважды упомянуть Джойса, и вас уже никогда больше не приглашали в этот дом. Это было так же бестактно, как в разговоре с одним генералом лестно отозваться о другом».
И среди всего этого были ответы на анкету Михаила Ямпольского:
«3.(В какую комьюнити включён?) моё самое непосредственное окружение — 12 сколаров Гетти».
Это был особый, птичьий язык, утрата смысла в котором давно свершилась.
Удивление, испытываемое человеком, впервые соприкоснувшимся с современной философией, сравнимо со сложной реакцией научной общественности на одно открытие, совершённое в 1927 году. Тогда Гейзенберг впервые сформулировал принцип неопределённости, из которого следовало, что чем точнее определена одна из входящих в соотношение координат и импульса величин, тем менее определено значение другой. То есть никакой эксперимент не мог их измерить точнее — неопределённость связана со свойствами мира, а не с качеством измерений. Нечто подобное этой стадии развития теоретической физики пришло и в философию. На пути движения от классической логики она утратила лапидарность и внятность. И (быть может) приобрёла что-то другое, может возвращается XVIII век, когда сочинение од естественно соединялось с работами по дифференциальному счислению. Это была литературная философия — что-то из этих составляющих позволяло писать темно, а что-то — вяло.
Тоска и сейчас льётся в мой стакан — голос мой не громок и место мой невысоко, но я хочу ясности.
Впрочем, тогда, помнится, из книги вывалился листок со списком опечаток — вещь невиданная в современной полиграфии, где «корректор» стало синонимом «симулякра».
Вестник из иного времени, ледериновых переплётов, малиновых томов, полных собраний ответственных издательств: «В случае обнаружения опечаток, брака… указанном томе… будет заменен…1-я Образцовая типография им. Жданова»… Итак, на листке значилось: «… на этой же странице отсутствует последняя строка:
«Деррида актуален для моего доклада. Как оказалось (но»».
Это был практический сюжет — тёмный и страшный сюжет современной философии.
Извините, если кого обидел.
02 апреля 2004
История про Бердяева
Вместо того, чтобы заниматься всякими глупостями и рассуждать про микроскопических роботов займусь-ка я делом. И расскажу про Бердяева.
Лучше всего про Бердяева написано в Большой Советской энциклопедии:
«Его мистические бредни приняты на вооружение наиболее реакционными философами империализма, врагами науки, прогресса и демократии».
Слово «бред», между прочим, в этой короткой статье Большой советской энциклопедии (можно закрыть пачкой сигарет, а шрифт крупный) встречается через четыре строки — два раза.
В восьмидесятые годы это выглядело как представление к ордену. Один мой коллега, преподаватель философии обзывал Бердяева Бредяевым. Видимо им тоже владело тоже коллективное бессознательное, что и безымянным автором энциклопедической статьи. Бердяев непонятен и до сих пор плохо прочитан. Зачастую опираются на его интонацию, а не на смысл. Черта именно русской философии — апеллировать к эмоции, а не к разуму. Византийская роскошь эпитетов, самоповторы и изобилие прописных букв — среди её отличительных признаков. Впрочем, в оригиналах немецких философов, как известно, все существительные начинаются с прописных букв. Часто русская философия темна и неудобочитаема — особенно тем, кто ждет от неё логической схемы, стройной конструкции. Часто она кажется бредом.
Дело в том, что философия этого типа имеет несколько иную задачу, чем традиционно преподанная советскому-российскому-русскому читателю:
«Главным, решающим у философа было совсем не то, что он для объективного употребления утверждает. Никогда познающий не открывал истины при помощи того логического аппарата, которым он старается убедить других. Философское познание есть познание истины (правды), а не бытия. Познание же истины есть подъём духа к истине, духовное восхождение и вхождение в истину».
Одна преподавательница философии — что-то много преподавателей на один короткий текст — произнесла однажды гениальную фразу:
— Говоря о демократии, — сказала она, — надо всегда указывать: демократия кого над кем?
Бердяев и указывает: «Смешение и отождествление царства Кесаря и царства Божьего постоянно происходило и в практики жизни, и в
