Читаем без скачивания Летние истории - Каваками Миэко

Наступил декабрь. Свитера уже не хватало — теперь, выходя на улицу, я накидывала сверху пальто. Стволы гинкго, стоящих шеренгой вдоль тротуаров, будто налились чернотой, а ветер день за днем становился все холоднее. На самых видных местах в супермаркетах теперь красовались разнообразные бульоны и соусы для набэ[14], а рядом с ними возвышались горы пекинской капусты.

Разглядывая ее белые черешки, я поймала себя на том, что уже не понимаю, на что именно смотрю. Народу в магазине было полным-полно — все закупались продуктами для ужина.

Прошедшая мимо женщина вела за руку маленького мальчика в детсадовской форме, а другой рукой толкала перед собой коляску. Мальчик что-то увлеченно ей рассказывал, и мать с улыбкой ему отвечала. Малыш в коляске, судя по всему, спал — верх коляски был полностью закрыт козырьком от солнца, так что виднелись только маленькие ножки в белых носочках, выглядывающие из-под мягкого одеяльца. Я представила, как хожу по супермаркету с коляской, выбирая продукты. Как держу своего ребенка за руку и объясняю ему все про овощи и мясо на полках. А потом я купила натто, зеленый лук, чеснок, бекон и вышла на улицу. Сразу возвращаться домой не хотелось, и я решила прогуляться вокруг станции Сангэндзяя — прямо с пакетом из супермаркета в руке. С большой улицы я свернула в переулок и очутилась в лабиринте из узких улочек, по обе стороны которых тянулись бесконечные вывески закусочных, баров и секонд-хендов.

Вдруг среди этих городских дебрей повеяло прачечной — узнаваемой смесью горячего воздуха и запаха стирального порошка. Рядом и правда обнаружился ландромат, а здание впереди оказалось общественной баней. Я и не знала о ее существовании, хотя это не так уж далеко от моего дома. Когда я жила на Минове, то время от времени ходила в баню, но с тех пор, как переехала сюда, мне это и в голову не приходило.

У входа в баню никого не было.

Здание выглядело ветхим, по обшарпанным стенам в разные стороны расходились трещины, но, судя по доносящимся изнутри запахам, баня работала. Я осторожно нырнула внутрь, проскользнув между выцветших занавесок, прикрывающих вход. Оглядевшись, я обнаружила две двери — одна вела в мужскую половину бани, а другая в женскую. На колонне между ними висел отрывной календарь. Потолки были низкие, с облупленной штукатуркой. Судя по торчащим из дверок ключам с желтыми брелоками, почти все ящички для обуви были свободны. Возле порога тоже не стояло ни одной пары обуви. Сняв кроссовки, я вошла на женскую половину. Горбатая старушка за стойкой, мельком взглянув на меня, тихо прошелестела: «Четыреста шестьдесят иен».

Кроме меня, в раздевалке не было ни души. Вентилятор, когда-то, вероятно, белый, с годами приобрел кремовый оттенок. На платформе больших железных весов виднелись пятна ржавчины. На стене висел допотопный сушильный колпак, а под ним стоял стул с растрескавшимся дерматиновым сиденьем. Пол был застелен истертыми циновками. Рядом с раковиной я увидела еще один стул, ротанговый, тоже обшарпанный, и стол, посреди которого торчала мутная стеклянная вазочка, точно никому не нужная семейная реликвия.

Я стояла посреди самой обычной раздевалки в общественной бане. От бассейнов с горячей водой меня отделяла лишь стеклянная дверь, за которой, как положено, колыхалась вода и клубился пар. Да, я оказалась в бане одна — но это наверняка случайность, скоро появятся и другие посетители. Я понимала это, и тем не менее здесь было совершенно не так, как в банях, куда я раньше ходила чуть ли не каждый день, в банях, к которым я привыкла. Дело было не в отсутствии людей, не в том, каким старым и убогим выглядело здание снаружи и изнутри. Произошла какая-то перемена. Стоя в пальто посреди пустынной раздевалки, я чувствовала себя так, будто осталась одна, покинутая всеми, между костей огромного существа, с которых уже слезла и кожа, и плоть. И мое собственное тело тоже показалось мне пустой скорлупкой. Настолько потерянной я не ощущала себя еще никогда в жизни, точно смотрела со стороны, не в силах ничего предпринять, как по некой роковой ошибке совершается убийство.

Когда-то давно, хотя и не так уж давно, мы все вместе ходили в баню. Неужели это правда? Когда бабушка Коми и мама были живы, а мы с Макико были детьми, когда, сложив в тазик шампунь, мыло и банные полотенца, мы все с веселым хохотом шагали к знакомому зданию по темным вечерним улицам. Щеки розовели от густого пара, который, казалось, можно потрогать рукой. У нас не было ничего, совсем не было денег, но зато все были живы. Мы могли разговаривать друг с другом и испытывать разные чувства, которые не требовалось облекать в слова. Сквозь банный пар там всегда виднелось множество женщин. Всех возрастов — младенцы, девочки, старухи. Голые, они взбивали в волосах пену из шампуня и грели тело в горячей воде. Все эти бесчисленные морщины, прямые спины, обвисшие груди, сияющая кожа, крошечные, совсем еще новенькие детские ножки и ручки, темные и светлые пятна, изящные выпуклости лопаток, все тела, которые я там видела, все эти женщины, которые смеялись и болтали о пустяках, а может, раздражались или волновались, но главное, просто жили, день за днем, — что с ними теперь? Может быть, они все уже умерли. Как бабушка Коми и мама.

Я обулась и вышла на улицу. Старуха за стойкой только качнула головой. Кроссовки, которые я носила уже много лет, были покрыты грязноватыми разводами, отчего напоминали угрюмое, зловещее пасмурное небо. Я побрела дальше куда глаза глядят. Пронзительно-свежий аромат зимы смешивался с запахом жареного мяса, яркие огни слепили глаза. В ушах звенел низкий хохот проходящих мимо мужчин. Я подняла ворот пальто и перехватила пакет с продуктами другой рукой. Люди шли по улице с разной скоростью. У них были разные выражения лиц, разная одежда. Они говорили в разной тональности и думали — или не думали — видимо, тоже о разном. Улицы были наводнены текстом: куда ни взглянешь, везде натыкаешься на символы. Указатели, схемы, вывески, меню, рекламные слоганы, цены, сроки, время работы, эффективность лекарств — все это бросалось в глаза само, без малейшего моего участия. У меня заныли виски. Я поняла, что замерзла. Странно, ведь мне не было холодно ни когда я выходила из дома, ни когда покидала баню. Повесив пакет на локоть, я потерла пальцы. Они оказались ледяными. Холод пробирался между волокнами пальто и свитера, проникал сквозь кожу и с током крови растекался по телу.

Подняв голову, я увидела впереди группу людей возле места для курения.

Они стояли вокруг уличной пепельницы, окутанные клубами табачного дыма, а рядом с ними, в тени здания, где стояли велосипеды, я разглядела маленький силуэт сидящего человека. Курильщики его словно не замечали, хотя сидел он от них на расстоянии вытянутой руки. Они выдыхали дым, весело болтали, близоруко наклонялись к экранам смартфонов. Что этот человек там делает? Кто он? Неужели ребенок? Поддавшись странному притяжению, я сделала несколько шагов к нему.

Это был взрослый мужчина, но ростом с пятиклассника. Пепельно-серые волосы, немытые месяцами или даже годами, слиплись от сала и уличной пыли. Немыслимо грязный рабочий комбинезон и дешевые тапочки вроде школьной сменки. Наклонив голову, мужчина сосредоточенно что-то давил пальцами о ливневую решетку. Подойдя еще ближе, я поняла, что это сигаретные окурки. Незнакомец доставал из пепельницы размокшие окурки и выжимал из них воду — голыми, без перчаток, руками, черными от никотина и табачного дегтя. Он делал свое дело обстоятельно, наваливаясь на окурки всем весом. Потом неспешно ссыпал выжатые окурки в целлофановые пакеты и, наполнив их доверху, завязывал.

Не знаю, как долго я наблюдала за ним, наверное, минуты две. Вдруг он поднял голову, повернулся и посмотрел на меня. Наши взгляды встретились. Лицо у него оказалось таким же грязным, как одежда и волосы. На впалых щеках чернели тени, глаза глубоко ввалились. Из приоткрытого рта виднелись кривые зубы. «Нацуко!» — послышалось мне. Неужели он зовет меня по имени? Сердце бешено заколотилось, под ложечкой засосало. Нацуко? Я невольно попятилась. Маленькие черные глазки словно впились в меня. Я тоже не могла отвести от него взгляд.