Читаем без скачивания Цивилизация рассказчиков: как истории становятся Историей - Тамим Ансари
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Патронатные отношения порождали социальную паутину, которая скрепляла городские общества: разветвленные многоуровневые сети переплетались между собой, внутри их постоянно возникали новые связи. Мужчины, составлявшие ядро одной патронатной сети, могли быть периферийными членами других, более мощных патронатных сетей. Чтобы продвинуться вверх в иерархии власти, требовался путь из одной сети в другую, с помощью нужных людей, которые знали нужных людей, которые, в свою очередь, знали нужных людей: в арабском языке для этого есть специальный термин – васита («пути и средства»). Чем большей властью обладал человек, тем обширнее было его созвездие протеже и клиентов. Туда входили его родственники, друзья семьи, личные друзья, товарищи из далекого прошлого и другие люди, которые просто оказались полезны. Таким образом, чтобы считаться достойным человеком, вам нужно было следовать не только писаным нормам шариата, но и соблюдать неписаные (усваиваемые с молоком матери) правила этикета и социальных обязательств.
В племенных обществах, из которых выросли эти ценности, статус человека зависел не только от его происхождения, но и от личных заслуг. То же самое верно и для мира патронатных сетей. Репутация была всем. Потомки великих людей наследовали статус своих предков, но, чтобы сохранить его, им предстояло должным образом себя проявить – героизмом в битве, или впечатляющей демонстрацией здравого смысла, или решительными действиями перед лицом масштабных кризисов. Родословную можно было улучшить с помощью стратегических браков, и в исламских обществах, разделенных на две изолированные сферы по половому признаку, улучшение родословной через организацию брака было областью, где женщины обладали некоторой степенью политического влияния.
Между тем мужчины доминировали в общественной жизни, из которой женщины были почти полностью исключены – по крайней мере, в гораздо большей степени, чем в любом другом обществе на планете. Именно здесь, в общественной жизни, мужчины-патроны находили клиентов, клиенты находили патронов – и формировались патронатные сети. И именно здесь у мужчин была возможность показать свою ценность для общества. Если они терпели неудачу, они теряли свой статус и подрывали статус всей семьи. Если же их заслуги признавались обществом, они формировали новые связи, которые поднимали их и их семью на новую ступеньку социальной иерархии.
Управляемый такими правилами и нормами, исламский мир напоминал замысловатый часовой механизм, состоявший из огромного количества взаимосвязанных частей, который приводил в движение социальное созвездие цивилизационного масштаба и потрясающей зримой жизненной силы. Этот мир, подобно Китаю, вдохновлялся мифическим ви́дением совершенной гармонии, которая существовала в прошлом и была конечной – и достижимой – целью будущего. Если все люди станут вести себя надлежащим образом – а что означает «надлежащим образом», четко и детально прописывалось, – социальный мир примет свою идеальную и окончательную форму и все разрушительные изменения наконец-то прекратятся.
После монгольского нашествия Средневосточный исламский мир, должно быть, чувствовал себя так, будто переживает эпохальное возрождение цивилизации. Дар аль-ислам выжил и вернул себе доминирующее место в мире. Империи Османов, Сефевидов и Моголов были такими же богатыми и могущественными, как халифаты Омейядов, Аббасидов и Фатимидов. Никто не мог противостоять военной мощи любой из этих империй, кроме другой такой же империи. Пусть даже исламский мир был разделен границами и правящими династиями, сам ислам, казалось, вернулся на путь объединения всего человечества в глобальное религиозное сообщество.
Пороховые империи не были зациклены только на порохе. Их элиты покровительствовали искусству, архитектуре, литературе и философии. Исламские зодчие возводили потрясающие шедевры, такие как мечеть Селимие в Турции и мавзолей-мечеть Тадж-Махал в Индии. Город Исфахан, жемчужина современного Ирана, был превращен в одно огромное произведение искусства. При правлении Сефевидов ковроткачество перешло границу между ремеслом и искусством. По всему исламскому миру художники создавали великолепные иллюстрированные книги с изысканнейшей персидско-арабской каллиграфией и миниатюрными картинами, похожими на драгоценности. Казалось, исламский мир переживает всплеск культурного возрождения, способный посоперничать с блеском ранней исламской эпохи.
Но эта видимость во многом была обманчива. Художники Сефевидов и Моголов создавали прекрасные иллюстрированные книги, но они творили в рамках давно сложившейся эстетики. Шедевры персидской литературы, представленные в этих книгах, были написаны столетия назад. Все новые сочинения стремились подражать прошлому в темах и стилях. Эпическая поэма «Шахнаме» («Книга о царях») великого персидского поэта Фирдоуси, написанная пятью веками ранее для Махмуда Газневи, нисколько не казалась устаревшей в постмонгольском мире. Выдающийся поэт-мистик Руми родился в тот год, когда Чингисхан начал свои завоевания, но для подданных Османской империи его стихи звучали все так же актуально.
Люди в Дар аль-исламе имели все основания считать мир, в котором они жили, всем миром – настолько единым и связным он был. Разные социальные созвездия в исламской галактике регулярно конфликтовали друг с другом, но эти столкновения происходили в рамках общего дискурса. У них были разные ответы на фундаментальные вопросы, но все они задавали одинаковые вопросы. Например, между Османской империей и империей Сефевидов стоял ключевой вопрос: суннизм или шиизм? В соседнем мире Великих Моголов вопрос был другим: ислам или индуизм? Понятно, что не могло существовать несколько «разных вер». Люди спорили, но они спорили на одном языке.
Интеллектуалы исламского мира того времени обращали мало внимания на события в Западной Европе, потому что происходящее в тех далеких землях отсталых людей не имело никакого значения для разрешения великих вопросов эпохи. В этом отношении они ничем не отличались от интеллектуалов Китая, Индии, тюркских степей или Юго-Восточной Азии. У каждого социального созвездия к востоку от Средиземного моря не было причин сомневаться в том, что их модель мира – это и есть мир. Безусловно, нарратив восстановления, сделавший прошлое образцом будущего, породил империи огромных размеров, богатства и могущества. Но в то же время Запад переживал монументальную трансформацию и там интенсивно набирал обороты совершенно другой социальный проект цивилизационного масштаба.
16.
Нарратив прогресса
(1500–1900 гг.)
В 1500 г. идея восстановления прошлого нисколько не привлекала европейцев. До чумного XIV в. большинство из них поколения за поколением влачили жалкое существование крепостных. И чем дальше в прошлое, тем хуже становилась их жизнь. Такое прошлое не могло быть поводом для ностальгии – тем более в эпоху после Крестовых походов и монгольского нашествия, когда Европа гудела рассказами об экзотических странах, где даже бедняки приправляют еду перцем и носят тончайший хлопок. Европейцы хотели идти вперед – и только вперед. Сегодня почти всегда было лучше, чем вчера, так зачем же бояться завтрашнего дня? В этом контексте все новое обладало непреодолимой притягательностью, любые перемены несли с собой надежду на лучшее, а дух первооткрывательства приобрел престиж, которого начисто лишился на Востоке. Из этих ингредиентов – в то же самое время, когда Китай династии Мин купался в великолепии, а исламский мир восстанавливал утраченную мощь, – в Европе начал зарождаться новый цивилизационный нарратив.
До конца эпохи Крестовых походов Европа была заточена в тесную клетку статичных социальных форм. Резкое общественное неодобрение не позволяло никому ставить эти формы под сомнение. Жизнь была настолько нестабильной, балансирующей на грани, что любой, кто раскачивал лодку, тем самым угрожал существованию всех остальных. Но эпидемия «черной смерти» ослабила силу ключевого нарратива, наполнявшего этот мир смыслом на протяжении семи веков. Подумайте сами: Церковь оказалась бессильна защитить чад Божьих от смертоносной болезни. Люди исполняли все, что предписывала Церковь, духовенство отпускало кающимся грехи, но они все равно продолжали умирать. Чума не делала различий между праведниками и грешниками. Божье наказание обрушивалось на всех, но наказание за что?
Потрясения не поставили под удар христианство как таковое. Поначалу они посеяли сомнения только по поводу
