Читаем без скачивания Из глубины экрана. Интерпретация кинотекстов - Вадим Юрьевич Михайлин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дети стоят кружком, девочка в центре ведет счет; снята сцена средним планом, под крутым углом и сверху, — так же, как видел бы ее человек, вышедший на балкон второго этажа. Камера неторопливо смещается, движется вверх, и мы действительно видим женщину, которая проходит через общий балкон с корзиной белья. Женщина отчитывает девочку, называя считалку кошмарной, детский голос на несколько секунд замолкает, но как только взрослый человек скрывается в дверном проеме, счет возобновляется, и женщина поднимается по лестнице под приглушенное, но достаточно узнаваемое «Warte, warte nur ein Weilchen…». Женщина звонит в дверь и отдает корзину прачке, между делом пожаловавшись на садистский стишок и получив в ответ утешительную реплику о том, что о детях можно не беспокоиться, пока слышны их голоса.
Сцена дана кадром, с одной стороны, предельно «тесным», а с другой — столь же подчеркнуто «неполным», открытым в невидимые зрителю зоны. Женщины стоят в дверном проеме, за которым приоткрывается вид в (предположительно) просторное жилое пространство. Оценить его объем и возможную «населенность» мы не в состоянии, но в обозримую его часть справа и слева проникают случайные фрагменты почти невидимых вещей — и тени от предметов невидимых. Дальняя стена прорезана еще одним дверным проемом, но дверь закрыта: за ней может быть уходящая в бесконечность анфилада, а может быть и крохотный чулан. Передний план горизонтально перерезан лестничными перилами — и мы не можем не ощущать того, что наша собственная точка зрения «подвешена» над лестничным проемом глубиной как минимум в десяток метров: куда, в свою очередь, выходят двери, двери, двери… Это абсолютно кафкианское пространство, со всеми прилагающимися к нему суггестивными аномалиями.
В разговоре упоминаются убийства, о которых и без того знает и говорит весь город. Женщина уходит, прачка возвращается к прерванной было стирке, но часы бьют полдень, и она с улыбкой поднимает на них глаза. Зритель понимает, что она ждет ребенка из школы, — и автоматически оформляет ее сюжет в оттенки уже сформированного тревожного чувства.
С боем часов совмещается бой городских курантов, по тону очень похожий на тот удар колокола, которым была аранжирована изначальная тьма, и организует мостик к следующему кадру: группе взрослых людей, выстроившихся у дверей в школу — полукругом, совсем как играющие в считалочку дети. Куранты здесь звучат куда громче, и зритель автоматически делает поправку на то, что сюжет имеет не только интимное измерение: «весь город» действительно знает о серийном убийце, беспокоится за детей и соизмеряет свои страхи с единым ритмом. Под те же куранты, но уже отдаленные, мы возвращаемся в квартиру прачки: она как раз варит суп, пробует его и улыбается, явно вспомнив о ребенке.
Ребенок — девочка лет восьми — тут же предъявляется и зрителю. Она прощается с подружками на улице, рядом с дорожным знаком «Школа», и, не глядя, шагает на проезжую часть, чтобы перейти через дорогу. Звучит автомобильный сигнал, и девочка испуганно отскакивает обратно на тротуар. Мимо проносится машина, затем в кадре появляется полицейский: он берет девочку за руку, останавливает движение и ведет ее на другую сторону улицы. Камера выхватила из симфонии большого города основные элементы неотвратимо надвигающейся трагедии. Девочка уже была на волосок от смерти; незнакомый мужчина уже взял ее за руку и увел из кадра. Смерть и незнакомец еще не успели совместиться в единый образ, и до поры до времени притворяются стертыми, лишенными какой-то особой значимости деталями городской повседневности. Но зритель, успевший включиться в логику саспенса, уже не может не воспринимать эти детали как знаки, намекающие на основной, скрытый от глаз сюжет.
Монтажная склейка опять перемещает нас в квартиру, где мать накрывает на стол, любовно раскладывая столовые приборы. И тут же мы возвращается обратно на улицу: девочка идет, стуча мячиком об асфальт, а встречные прохожие отбрасывают на близкую стену резкие черные тени, которые поглощают тень самой героини. Девочка идет, не поднимая головы — она следит за мячиком и не видит, как в кадр вплывает стоящий у столба мужчина. На нем классические для будущей нуарной традиции длинный двубортный плащ и шляпа. Он читает газету — или делает вид, что читает: у зрителя есть пара секунд на то, чтобы рассмотреть будущего убийцу; а потом еще пара для того, чтобы смириться с мыслью, что это и впрямь совершенно безобидный берлинец, который просто остановился у столба, чтобы почитать свежую газету. Город способен наделить зловещим смыслом любой элемент пейзажа, но те знаки, что выстроятся в конечном счете в систему, затасованы среди сотен и тысяч пустых и привычных форм. Любая из них может оказаться, а может и не оказаться уликой, при том, что общее их число радикально превышает границы не только нашей памяти, но и нашего внимания — и те, что по случайности попали в рамку кинокадра, не только не отменяют всех прочих, но старательно намекают и на их присутствие за пределами нашего поля зрения, и на их зловещую готовность действовать за нашей спиной. Компоненты коктейля, необходимого, чтобы переключить зрителя на параноидальное восприятие диегетической реальности, собраны и смешаны.
Девочка проходит мимо зияющей темной подворотни: и снова ничего не происходит. Затем она останавливается и принимается отбивать мячик от афишной тумбы. Камера поднимается, и мы видим плакат с крупно выведенной надписью «Wer ist der Mörder?», с обещанием награды в 10 000 марок за информацию о преступнике и со списком его предыдущих жертв. Мячик ударяется в список убитых детей. Затем на афишу надвигается тень, профиль толстощекого и губошлепого мужчины в плаще и шляпе, и останавливается так, чтобы создать идеальное обрамление для слова «Убийца». «Какой красивый мячик, — говорит из‑за кадра вкрадчивый голос. — Как тебя зовут?»
Нас снова перебрасывают в квартиру, где мать суетится у стола — и радостно спешит к двери, услышав с
