Читаем без скачивания Фаюм - Евгений Николаевич Кремчуков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Илья вдруг обнаружил, что у лежащего рядом телефона светится экран. Звонок с незнакомого номера сулил разное: предложение надежных инвестиций с высоким доходом, обещание привлекательного кредита, внезапный выигрыш в лотерею. Или наоборот – тревожное сообщение о том, что с кем-то из близких случилась беда и необходима срочная денежная помощь. Или что мошенники прямо сейчас пытаются оформить кабальный кредит на его имя. Или что кто-то хочет вывести его деньги, которые надо во избежание потери незамедлительно отправить на безопасный счет, а иногда – обналичить и передать курьеру. Илью разобрало любопытство, а что, может, в этот раз хоть что-то новое? Он включил громкую связь. Взволнованный женский голос на том конце, поначалу слегка запнувшись, стал что-то сбивчиво рассказывать ему об аварии, тяжелом состоянии, необходимости срочно… Илья вздохнул и сбросил звонок. Он проверил список вызовов и обнаружил, что за последние десять минут с этого номера ему звонили уже в третий раз – первые два он пропустил из-за беззвучного режима. Номер, разумеется, отправился в черный список, телефон – с глаз долой, в ящик стола, а мысль – в прошлое.
Они вдвоем ездили в Москву, и он хотел в тот день посмотреть импрессионистов, старых мастеров и фаюмские портреты в Пушкинском музее – но Маруся, как богиня судьбы, своенравно взяла его за руку и потянула в Третьяковку. В зале Серова они долго стояли перед «Девушкой, освещенной солнцем». Неуловимые блики, листва, воздух, взгляд, лицо в тонкой паутинке кракелюров – все это, сохраненное кистью и краской, словно бы прорастало к ним сюда сквозь полтора столетия. За их спинами прошла задорная компания. «О! Как живая!..» – восторженно сообщил один из юных посетителей своим спутникам. А Маша вдруг крепко сжала ладонь, наклонилась ближе, завороженно шепнула: «Нет, она лучше, чем жива, Илья, и глубже, чем жива, – она бессмертна». Она была иначе, чем жива.
То было первое прикосновение. Мгновение неуловимо мелькнуло стороной, да только он не успел ухватить. Отвлекся, проворонил, не успел обернуться. Дальше, дальше. Они с Марусей шли против времени, в обратном порядке нумерации залов. Шли в прошлое и в позапрошлое рядом с вельможами, селебрити, крестьянами, неизвестными. И уже там, между портретов кисти Боровиковского, Илья вдруг перехватил краешком слуха рассказ экскурсовода, которая читала в эту минуту своей группе стихи Полонского: «…но красоту ее Боровиковский спас». «С портрета Рокотова снова смотрела Струйская на нас», – немедленным эхом отозвалось у него в голове.
И тут до него дошло, как же они все ошибаются!.. Он обернулся к Марусе – и, должно быть, в его серых глазах пылали огоньки безумия, точно факелы на ростральных колоннах белой питерской ночью, потому что она посмотрела на него озадаченно, с неловкой улыбкой. А он подхватил ее, он закружил ее, чудак, что было мочи – прямо посреди седьмого зала Третьяковской галереи.
Смерть невозможно ни обмануть, ни обогнуть. Невозможно – да ведь и не нужно, горячо шептал он Маше. Все, что из плоти, смертно, все, что во плоти. Человек умирает, а персонаж нет, понимаешь? Он живет снова и снова, каждый раз он опять живет, когда появляется наблюдатель. Значит, воля, творческая воля не просто преображает мир, а еще и пополняет его. Илья спешил, боясь упустить, как будто мысленные пальцы вот-вот могли разжаться. То есть если Мария Симонович становится у нас персонажем, то это уже не сама Мария, не Маша, кузина Тоши Серова, конечно нет, но это такая воздушная дочь, которая от Маши рождена, а теперь от нее отдельная. Теперь от нее самобытная. Маша-штрих, получается. Бессмертие – проекция, а не копия. Реальность – это только материал, ты помнишь? Но для чего – материал? Ну угадай! Да для прироста себя же самой! Прототипы – прах, умерли, забыты, неизвестны – да вообще неважно, что они там, ведь персонажи живут среди нас. Дух оплодотворяет темную материю, Маша, и появляется новая жизнь. Невозможная без этого чудесного семени. И да, действительно бессмертная. Слушай, вот так роза! Вот так эврика! – Он расхохотался. – Боже, как же все просто! Только закрой глаза: так формула отчетливей. Закрыла? Пишем: настоящее – стрелка – человек – стрелка – настоящее-штрих.
И тут он понял, что в замочной скважине напористо скребется ключ. А потом в дверь постучали – так громко, что, когда стук прекратился, в комнате стало слышно течение огибающего Илью времени.
10Грохот возобновился и, должно быть, гулко разносился по всему парадному. Вот-вот начнут собираться соседи. Что им скажет там, на площадке, встревоженная Маша, он запросто мог себе представить. А затем приедут спасатели и в два счета вскроют квартиру. Этого было никак нельзя. Илья медленно подошел к двери. Стук внезапно прекратился, как будто с той стороны почувствовали его близость, и он опять услышал железное шуршание ключа.
– Я знаю, что ты дома! – негромко сказала Маруся за дверью. – Открой защелку, у меня ключ не крутится. Илья!
Он не отвечал, он не шевелился, он не дышал. Только у второго его лица воздух – не плотнее тени дуновения – легонько колыхался от вдоха к выдоху.
– Ты что, не один? – Она заговорила еще тише. – Послушай, мне просто надо тебя увидеть. Поговорим спокойно, и я уйду, если хочешь. Обещаю.
– Да открой же! – Она повысила голос. – Или я сейчас звоню в скорую, что человек один в квартире без сознания. Ну пожалуйста!
Илья протянул руку к замку. Щелчок.
– Открыто, – глухо сказал он. – Только не включай свет.
Когда Маруся захлопнула дверь и стала осматриваться, Илья стоял далеко в комнате у задернутого шторами окна, вполоборота к двери. Она напряженно вглядывалась в потемки.
– Свет не включай, – повторил он.
– Почему? – Она сделала шаг к нему. Илья молчал. – Ладно.
– Что случилось? Ты не похож на больного.
– Тебе не надо этого видеть.
– Чего видеть?
Маруся тяжело вздохнула в дверном проеме комнаты, сняла наконец свой рюкзачок, бросила к ногам, и тут Илья почувствовал, что сейчас, это уже неотвратимо, она подойдет к нему ближе. И все поймет. Он сжался, зажмурился, желая, черт, чтобы она исчезла. Или чтобы сейчас исчез он сам.
– Хорошо. Просто стой там.
– Да что с тобой происходит?! – воскликнула она. – Ты не то что чужой… ты такой, будто из антиматерии какой-то.
Оклик резко хлестнул его в сумраке:
– Илья!
– Мне кажется, я тяжело болен, – сказал он, удивляясь этому жалкому голосу. – У меня очень болит голова.
Маруся молчала.
– Я проснулся ночью от сильной головной боли. С таким чувством, что мне перетянули шею и подвесили в пустоте. Внутрь кровь проталкивается, а обратно нет. И ее все больше там, внутри, все больше наливалось. Я боялся, что череп треснет и кровь хлынет наружу, но он вместо этого рос и рос, как у детей растет голова, только быстро. И еще мозг будто обернули изнутри в сто слоев пупырки, и шкодливый гадёнок, слепой и тупой, засунул туда сверху обе руки по локоть, и цепко хватал там пальцами, и лопал пузырек за пузырьком.
Нет, врача не надо, – твердо говорил он. – Я выпил таблетки от давления, стало получше. – Но ведь нельзя же так безответственно, Илья.
– Это всего лишь давление, уверен, ничего страшного. Я почитал по симптомам.
– Но почему ты сделал это так? – говорила она.
– Мне просто нужен покой какое-то время, несколько дней.
– То есть ты хочешь, чтобы сейчас я просто ушла? Ты ведь можешь никогда меня больше не увидеть. У меня тоже есть гордость. Третьей попытки у нас не будет, Илья, слышишь? Что ты молчишь?!
Не дождавшись ответа, Маруся наклонилась в темноте за рюкзачком, но, видимо, вспомнив о чем-то еще, медленно выпрямилась.
– Не тебе одному решать за троих, – сказала она.
И зло хлопнула ладонью по выключателю.
11Первый фаюм он написал почти три года назад. Годом ранее, не успев сдать летнюю сессию, Маруся уехала к родителям и через месяц подарила им внучку. Кажется, она подумывала о том, как после академического
