Читаем без скачивания История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2 - Луи Адольф Тьер

Нам остается узнать, как была принята свобода, данная с такой полнотой, и в последующем рассказе мы найдем еще одно доказательство тому, что в политике, как и во всем, недостаточно найти подходящее лекарство, нужно еще применить его вовремя.

LIX

Майское поле[11]

Хотя никогда еще свобода не давалась Франции с такой полнотой, никогда ее не принимали столь скверно. Пробудившееся от долгого сна общество вновь устремилось к свободе, но всякий понимал ее по-своему, поскольку опыт не привел французов к единой системе. Люди представляли себе, что соберутся несколько сотен членов некоего учредительного собрания, обсудят различные формы правления, и из их обсуждения родится как раз та форма, которая и будет по душе каждому французу. Многие льстили себя надеждой оказаться в числе учредителей, а Государственный совет надеялся, что ему предоставят право составить новую конституцию, а не попросту дадут на рассмотрение уже готовую. Принятый Наполеоном способ действий разочаровал и дух общества в целом, и личные притязания его членов. К тому же все недолюбливали старые имперские институции, которым не без основания вменяли в вину несчастья первой Империи, и теперь питали надежду на радикальную перемену, которая полностью порвет с прошлым и по содержанию, и по форме. А вместе этого однажды утром французы нашли в «Мониторе» готовый акт, названный дополнительным, который казался лишь небольшим видоизменением существующего устройства, без всякой возможности его поправить, и его надлежало теперь утвердить немым согласием в мэриях и мировых судах. Разочарование было всеобщим и жестоким. Получив, как казалось, немногое и не сумев это немногое распознать, общество уверилось в том, что его недостойно обманули.

Название сочинения порождало предубежденность еще до его прочтения, а при прочтении требовались знания, чтобы распознать в тексте черты подлинной конституционной монархии, по крайней мере те, какие может описать законодатель, ибо опыт есть дело времени и если друзьям свободы и хватало знаний, им в ту эпоху недоставало опыта. Одни разочаровались, не найдя в Дополнительном акте республики, другие – найдя в нем две палаты; все возмутились, обнаружив наследственную палату: это положение, как и предвидел Наполеон, вызвало всеобщее осуждение. Так, к недовольству названием и формой добавилось и недовольство содержанием. Бывшие республиканцы были недовольны монархией; монархисты образца 1791 года – двухпалатной монархией, то есть монархией Мунье; молодые либералы, несколько более прогрессивные, – аристократической монархией, потому что пэрство оказалось наследственным.

Газеты в один голос разразились теми же обличениями. К врагам монархии, двух палат и наследственности присоединились даже ободренные осторожностью императорской полиции роялисты, которые принялись повторять весьма необычно звучавшие из их уст упреки в том, что Дополнительный акт – это лишь пожалованная хартия, освящающая феодальную монархию с двумя палатами, в том числе одной наследственной. Эти идеи быстро завладели умами, уже отравленными недоверием, и принесли самый страшный в ту минуту вред, ибо охладили пыл друзей революции и свободы, а ведь они одни и были способны подняться на защиту границ. Всякий человек, отвращенный или обескураженный таким образом, являл собой не только отнятого у Наполеона сторонника, но и отнятого у обороны страны солдата. Патриоты всех мастей, подстрекаемые роялистами, объявляли Дополнительный акт коварным порождением деспотизма, а люди, упрекавшие правительство в попустительстве революционной партии и под предлогом своих преувеличенных страхов предпочитавшие держаться в стороне в ожидании явной победы, всюду говорили, что не узнают Наполеона, что он лишился воли и энергии, идет на поводу у безумцев, навязал народу анархическую конституцию и, согласившись стать орудием якобинцев и цареубийц, будет вскоре ими обманут и сделается их жертвой.

Всякий в глубине души был взволнован великим кризисом, приближавшимся гигантскими шагами вместе с европейскими армиями. Все партии чувствовали, что их участь связана с его исходом, и от того, что с заблуждениями их суждений соединялся недостаток хладнокровия, партии делались более подозрительными и потому еще более безрассудными.

Наполеон различал умонастроения общества и глубоко страдал, видя, что внушает подобное недоверие. Он, конечно, предвидел, что наследственное пэрство вызовет неприятие, но совершенно не подозревал, что название, данное им новому акту, породит столь серьезные заблуждения. Однако он старался сохранять спокойствие среди всеобщего волнения. «Видите, – сказал он Лавалетту, – видите, у всех голова пошла кругом. Я один во всей стране сохраняю хладнокровие, и если я его потеряю, не знаю, что с нами станется!»

Он делал над собой постоянные усилия, сдерживая свою кипучую натуру: запрещал себе раздражаться и выслушивал самые смехотворные возражения со спокойствием и кротостью, какие выказывал обыкновенно только в минуты величайших опасностей. Так, остерегаясь усилить полыхание общественных страстей огнем страстей своих собственных, он искупал ошибки долгого деспотизма страданиями, свидетелями которых были только Бог и немногие друзья. Но, увы, если ошибки искупаемы перед Богом, они непоправимы перед людьми. Бог видит раскаяние, и ему этого довольно! Люди не обладают ни его прозорливостью, ни милосердием: они замечают только ошибки, и их грубое правосудие требует материального, полного и разительного возмездия. И Наполеону предстояло вскоре сделаться ужасным и памятным примером такового.

Дополнительный акт нашел защитников только в лице бывших представителей конституционной партии, и то только самых благоразумных. Им польстило, что блестящая роль составителя новой конституции досталась Бенжамену Констану. По прочтении сочинения они испытали еще большее удовлетворение. Госпожа де Сталь, которую от господствовавших заблуждений предохранили глубокий ум и прекрасное знание Англии, во всеуслышание одобрила Дополнительный акт. По ее побуждению и под влиянием Бенжамена Констана его одобрила и весьма просвещенная школа женевских публицистов. Самый ученый из них, Сисмонди, даже предпринял в «Мониторе» его форменную защиту. В ряде замечательных статей он постарался доказать, что принятая форма ни в чем не походит на пожалование Людовика XVIII, ибо тот допускал только собственное право и потому оставлял за собой возможность отнять то, что дает, тогда как Наполеон официально признал суверенитет нации, передал свое творение на ее суд и в случае ее согласия будет безвозвратно им связан. И хотя в способе написания и принятия новой конституции немалая доля предоставлена власти, этот способ является единственно допустимым в нынешних обстоятельствах, ибо выборы в новое учредительное собрание и его сбор, помимо затруднительности таких операций в присутствии неприятеля, приведут к бесконечным обсуждениям сочинения, относительно основ которого и так согласны все здравомыслящие люди. Сравнение новой конституции с предшествовавшими актами показывает, что это лучшая из конституций, какие получала Франция, ибо в некоторых отношениях она даже более либеральна, чем английская.

Сисмонди писал истинную правду, но правду для разумных, а не для предубежденных людей. Остальные же, движимые недоверием или неудовольствием, сочли, что в Дополнительном акте вновь проявился весь характер и деспотизм