Читаем без скачивания Инсектариум - Юлия Мамочева

Сорванец

Под небом задремать мечтал бы каждый…Моя постель — опавшая листва.Я сорванец, в котором жив пока чтоВсесильный дух святого озорства!..

Лежу в саду, волненьем трав овеянныйДа тишью ласковой, чей сумрак так знаком;Пред сладким сном, своим созвездьям вверенный,Их упиваюсь сладким молоком.

Я сорванец. Устав от пыльных комнат,От духоты рутинных стен устав, —Дышу. Пока опекой ночь покоитИ сахар звёзд мерцает на устах;

Покуда вечностью, на семь часов помноженной,Истома благостная плоть не начинит…Коль вдруг очнусь, ещё впотьмах, встревоженный, —Зажгу Луны спасительный ночник

И снова — в сон. Нырну, как в небо — жаворонок.Умру, чтобы воскреснуть на заре:Её хлебнуть трепещущими жабрамиИ раствориться в жидком янтаре

Восхода, раззадоренного зарева,Которого никто не опроверг…Лежу в саду с закрытыми глазами.Читаю звёзды по изнанке век.

Нелётная погода

Синяками-тучами плоть небес покрылась,Точно лупит кто её, голубую гать.Снизу вверх свою кляну тихую бескрылость:Не взлететь, взаправду — не летать!..

Рёвом выси хлещет гром — сок гневливой муки,Вспухли мученически жилы молний синих…На земле скукожившись, я ломаю руки —Для чего поднять меня в воздух вы не в силах?

Для чего — беспёры вы, отчего — не крылья?До ломоты взмахивай вами — не взлететь…Вот и корчусь я в траве, точно туша рыбья,Кутаясь в предательскую сеть.

А трава мокра от слёз голубени битой,Буйным ливнем небосвод плачет-не стыдится…Хочется мне Удали — дремучей, первобытной,Мощи тех, кто знать не знал, что они — не птицы.

В небо хочется упасть, в ненасытный омут,И пойти ко дну, хлебнув хляби грозовой…Извела тоски земная хворь —Как матроса, пусть меня хоронятВ пьяном море над моей Москвой.

Локомотив

Я калечил других, оттого что был взглядом колюч,И всклокочен, как демон, и склочен не по годам.Оттого что в памяти запертое на ключНикому глядеть не давал да и впредь не дам.

Я калечил других, оттого что лечить не умелХоть, признаться, и тщетно желал научиться — встарь.Но тем ярче для них представлял собою пример —Чем прочнее крепчал, закаляясь в живую сталь.

Я крепчал и кричал — многострунно, как менестрель;И слезами друзей — освежал, охрипая, рот.Мне хотелось вперёд — безусловно, как можно быстрей,И от этого — всё, что горело, пускалось в ход.

В топку то я швырял, что обугливалось до костей,Непременно меня, беспокойного, обогативБеспримерным всесилием все покидать ряды.Вон из каждого, вон!.. Знай вперёд!.. Я не видел стен,Сталенея в осатанелый локомотив,И подобно ему же горький отхаркивал дым.

А когда у меня иных не осталось средствБросил душу свою я в жадную пасть печи.И рванул-то сразу, раз в тысячу более резв;Дым шёл горлом теперь и настолько ж сильнее горчил…

Тем стремительней гнал я, чем жарче горела душа,Чем страшнее ревела и билась в огне срамном.Нёсся так, что земной, лишь Солнцу подвластный, шарПод гремящими рельсами рьяно ходил ходуном.

Только даже то, что стоит во главе угла,Хоть и славно пылает — да скоро. И дело худо.Вот и душенька бедная выгорела дотла,Словно храм деревянный, словно вспыхнувший хутор.

На путях в никуда ты движенью не встретишь помех —Особливо, когда пролегают пути по наклонным.Я, ещё по инерции пару вёрст отгремев,Стал на месте, которое мне обернулось лобным.

Будто я для того в измождённую почву врос,Чтоб судили меня — те, кому исправно служил.Те, что нынче снаружи шумели, толпясь вразброс,Оттого что желали привычного стука колёс…Изнутри им вторила совесть, мой пассажир.

Всё же вскоре те, кто судачил, — поразбрелисьПо домам и делам. Совесть сгинула гостем непрошеным.Я остался пустеть, становясь отрешенно-землист,Отгремевший состав, осуждённый дремать заброшенным…

Так дремлю и поныне, вымученно-дремуч,Всё прочнее сродняясь с бездвижностью с каждым годом.А во мне — ни души. Ни с того, что я заперт на ключ…Просто некому боле бродить по замшелым вагонам.

Ангел на игле

Золотому Ангелушепчет Небесный на ухо,Подле него, неподвижного,над панорамой паря:«Чудится, будто Петровскаязашита столица наглухоВ погребальный мешок беспросветного января».

Лик опустил страдальчески,в линии улиц вглядываясь,Избороздивших морщинамимертвенность города страшную.«Где твоего заступничества,брат златокрылый, — клятвенность?Что с твоей сталось вотчиной? —именем Отчим спрашиваю!..»

Но, на своей высокой сидя игле,Слова не молвит Хранитель столицы северной:Скорбному небу взор вверяя рассеянный,Немо он тонет в надленинградской мгле,Тонет в ладанном плаче живого брата —Столь безутешен подле парящий брат…

Ночь. Два неравных Ангела: нерв и злато.Выше — лишь звёзды.Ниже — лишь Ленинград.

Заживо запелёнанатишью столица сажевой;Рвётся из города в звёздную рябьшпиля поблекший шип.Ангел молчит на его острие,точно на кол посаженный,Золотом плоти, как Ленинград,в плен мешковины зашит.

Братец-то стонет вокруг него,высь кругами расчерчивая,Реет над градом, который вмёрзв адовый круг кольца.Тянется времени нерв вороной,словно нить гуттаперчевая;Нервный Ангел верен себе:не поднимает лица,

Рвано рыдая рьяной пургойв крыши. ПарализованГород внизу. Город манит егозорким беззвонным зовом.Рушится камнем горячая плотьв омут столицы северной.Ангел в городе. Тот поглотилстрасть его — толщею серой.

Ангел видит Град изнутри.Видит бескровные улицы,Те, по которым когда-то теклажизнь неизбывным движением.Тычется в стёкла ослепших домовздраво-настойчивой умницей,Вздорно осмеянсобственным в них отражением.

Слепы дома так, что Сын Высотывидит их тусклыми склепами;Слепы, словно из глины снаСмертью самою слеплены.Только вот этот один, угловой,в пару других шириной,Манит его огоньком нутряным,искрою — тёплой, шальной.

Бабочкой Ангел летит на огонь,что заприметил в окне;Телом к разбитому льнёт стеклу, крылья кромсая в кровь.В комнате — стол. У стены — кровать.Печь пылает, как нерв.Женщина-призрак ломает стул, чтоб отопить кров.

Зло исступлён истопницын труд. Мечется пара рук,Серых, что ветки иссохшие, рук. Пламя, полней пылай!..Наледь паркета, кровать у стены. Девочка-полутрупВзором зелёным грызет потолок.Кашель раскрошен в лай.

Ангел-то смотрит за часом час,чуть не лишаясь чувств,Тело изранив битым стеклом,душу же — тем, что глядел.Думает, бедный: «Как воздух чёрств!.. Точно не докричусь».Над Ленинградом — блокадная ночь. Скоро — блокадный день.

Женщина, ветками рук дрожа,падает грудью на стол;В зеве печурки кровавым цветкомтеплится жизнь ещё.Женщине страшно: у самой стеныдочь на кровати — пластом.Женщина видит её глазаи худобу щёк.

Женщине страшно: немеет рот,сердце звенит, как гонг;Зверем несётся к полкам она, книги сгребает с них…Обезобложенный Пушкин — в огонь,голый Гоголь — в огонь;Лермонтов — следом, товарищей потеснив.

Ангел-то смотрит за часом час(хоть и смотреть — невмочь),Кровью небесной на битом стеклене устаёт рдеть.Пламень отцвёл. Выдыхая пар,мать и бледная дочьГреют друг друга, в кровати дрожапарой живых сердец.

Бледность небес над Столицей Петра —ночи блокадной предел.Тяжко, как солнце с востока — ввысь,мать с кровати встаёт.Ангел видит: немощь еёкрепче мощи людей;Видит икону, икону в руках,серых, как невский лёд…

…В комнате стол. На столе хлеб —граммов двести на глаз.Наледь паркета, кровать у стены. Девочка, кажется, спит.Пламя в печи отдаёт золотым, точно иконостас;Женщина рвано рыдает в окно:слёзы жгучи, как спирт.

Завтракать скоро. Хлеб на столе.Это строжайший пост.Пост — только красный угол-то гол…то есть, конечно, пуст.В лужах паркет, что асфальт по весне. Пламя, что райский куст,В печке цветёт. За разбитым окномгород тих, как погост.

Ангельской кровию в этом окненовая рдеет заря:Тонет пурпурная сладость еёв надленинградской мгле.Женщина хлебом кормит дочь,всхлипывая втихаря.Женщина верит: заступник златойпрочно сидит на игле.

Совершенство