Читаем без скачивания Живой Журнал. Публикации 2001-2006 - Владимир Сергеевич Березин

Я собираюсь приехать в Северную столицу вечером 27-го. Если кого это интересует.

Извините, если кого обидел.

25 мая 2004

История про путешествие в Петербург

Вот и наступило лето. Я вернулся из Северной столицы. Понятно, что наше северное лето — лишь карикатура южных зим, поэтому нет во мне пузырчатой радости. а, наоборот, философская печаль.

Подобно классику — я взял с собой Радищева и читал его в обратном порядке, разглядывая в окно каналы Вышнего Волочка и холмы Валдая. Так я читал текст — от станции до станции, пока не ощутил, что Радищев чрезвычайно напоминает русскую версию маркиза де Сада.

"…И ты, лишен став твоея утехи, употребил насилие. Четыре злодея, исполнители твоея воли, держа руки её и ноги… но сего не окончаем"." Взял с собой обоих своих братьев и, вызвав, невесту чрез постороннего мальчика на двор, потащил ее в клеть, зажав ей рот. Не будучи в силах кричать, она сопротивлялася всеми силами зверскому намерению своего молодого господина. Наконец, превозможенная всеми тремя, принуждена была уступить силе", девки, что стараются возжигать в путешественнике любострастие, так же любострастные монахи и оплошного и отягченного любовными подвигами и прочие любострастные чудовища, что предают путешественника смерти, дабы воспользоваться его имением. — и так двадцать пять раз, граждане судьи.

Извините, если кого обидел.

01 июня 2004

История про путешествие из Москвы в Петербург (II)

«Путешествие из Москвы в Петербург» часто цитируют. Вернее, цитируют цитаты из него — это странный способ ссылок, который пережил советские времена. Раньше, при недоступности источников, часто зарубежных, цитировалась санкционированная цитата из них, напечатанная в санкционированном сборнике. Точно так же, восемь из десяти студентов цитировали учебник, а не источник. Так вот, «он создал первый университет. Он, лучше сказать сам был первым нашим университетом» — сказано Пушкиным именно в «Путешествии…». И исторический анекдот, в котором Ломоносов бросает Шувалову, что его нельзя отставить от Академии, можно, разве что, Академию отставить от него — оттуда же.

Но дело в том, что вслед за фразой об университете Пушкин пишет:

«В Ломоносове нет ни чувства, ни воображения. Оды его, писанные по образцу тогдашних немецких стихотворений, давно забытых в самой Германии, утомительны и надуты. Его влияние на словестность было вредное и до сих пор в ней отзывается. Высокопарность, изысканность, отвращение от простоты и точности, отсутствие всякой народности и оригинальности — вот следы, оставленные Ломоносовым. Ломоносов сам не дорожил своей поэзией и гораздо более заботился о своих химических опытах, нежели о должностных одах на высокоторжественный день тезоименитства и проч».

На самом деле, этот пассаж хорошо известен, но удивительно при этом то, что в общественном сознании устойчив миф о преемственности в русской литературе — от Ломоносова к Пушкину — от Пушкина к Жуковскому — но я уже писал о печальной судьбе Символа Русской Поэзии Напальцевого, Переходящего.

Извините, если кого обидел.

02 июня 2004

Путешествие из Москвы в Петербург (III)

В Вышнем Волочке, который хорошо бы называть Высшим Волчком, я обнаружил следующее место в соответствующей главке у Радищева:

"— Вообрази себе, — говорил мне некогда мой друг, — что кофе, налитый в твоей чашке, и сахар, распущенный в оном, лишали покоя тебе подобного человека, что они были причиною превосходящих его силы трудов, причиною его слез, стенаний, казни и поругания; дерзай, жестокосердый, усладить гортань твою. — Вид прещения, сопутствовавший сему изречению, поколебнул меня до внутренности. Рука моя задрожала, и кофе пролился".

Две строчки о Вышнем Волчке — одно из немногих мест у Радищева, в котором он хоть как-то привязывает своё повествование к рельефу. Прочие рассказы о городах и весях можно смело тасовать вне зависимости от названий — то что случилось с путешественником в Твери, могло быть разговорами в Торжке и наоборот.

А вот две строчки про каналы, что пересекают дорогу — точная дань географии.

Тут я вспомнил собственное путешествие по древним каналам — правда куда севернее этого места. То, как много лет назад мы с другом, протащив лодку по мокрому деревянному жёлобу, заросшему ивняком, попали в канал Северо-Двинской системы, почему-то иначе называемой Екатерининской. Так мы миновали все шлюзы, но у одного, разговорившись с двумя старухами-хозяйками, которым помогли убрать сено с откоса, шлюзовались персонально. Друг мой опускался в чёрную яму бревенчатого шлюза, табаня веслами. Всё было по-домашнему.

Однажды издалека мы услышали страшный скрежет. Им был полон воздух, но ничто не указывало на источник. Я втягивал голову в плечи, хотя бы для того, чтобы мой друг, сидящий выше, мог разглядеть что-нибудь. Но река всё петляла и петляла, пока, наконец, не открыла нам землечерпалку, похожую на сразу двух чудовищ, схватившихся в смертной схватке. Она что-то перемалывала в своих недрах, скрежетала транспортером, вздрагивала, плевалась грязной водой, и всё же — медленно удалялась за корму. Так и стих её голос.

Мы кружили в узкой протоке канала и внезапно я, сидящий на носу, увидел мальчишек в синих шортах и пилоточках, копошившихся на берегу. Подплыв ближе, мы увидели, что они запасают веники. Решив показать собственную образованность и поговорить о вениках, я вступил в разговор.

— Ребята, вы что, из клуба Юных Моряков?! — крикнул я.

— Не-е-т! — закричали мальчишки. — Мы из Высшего Военного Командно-строительного училища имени генерала армии Комаровского, совершаем здесь курсантский шлюпочный поход из Ленинграда в Архангельск… Мы шли по Свири, а потом пройдём вниз по Сухоне и Северной Двине, чем укрепим наши мышцы и обороноспособность страны.

Я вспомнил об этой давней истории, вспомнил о своей молодости, и фляга задрожала в моей руке и коньяк пролился на брюки.

Извините, если кого обидел.

03 июня 2004

История про путешествие из Москвы в Петербург (IV)

Итак, Радищев в моём воображении был похож маркиза де Сада. Его современник, в таком же французском платье, он, скользя башмаками по грязи карабкался в возок, и я, уже кажется, видел его чулки, испачканные нечернозёмной русской грязью.

При этом я ощущал, что Радищев для меня олицетворяет худший тип журналистики. Суть этого типа письма — выдавать придуманный ужас за существующий, использовать его как аргумент. Этот тип журналистики превращает персональный сон в общественный миф.

И не то, чтобы ужасов, которые описывал Радищев не существовало. Беда для меня в том, что это были