Читаем без скачивания Живой Журнал. Публикации 2001-2006 - Владимир Сергеевич Березин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В прозе Визбора есть такой ход — у героя всегда есть две женщины — одна стерва, другая — ангел. Они перетекают из «Завтрака с видом на Эльбрус» в пьесу. Любовь в этой прозе бездомна и несёт отблеск Хемингуэя и Ремарка. Того русского понимания Хемингуэя и Ремарка, про которое герои старого фильма «Мне двадцать лет» говорят: «Хочешь, я могу примчаться к тебе в тумане на гоночном автомобиле. Это называется Эрих Мария Ремарк». Сентиментальный вальс кончается, и надо жить дальше. Пьеса Визбора, кстати, ставилась несколько раз — но, на мой взгляд, чудовищно плоха. Сентиментальность в ней, как и во большинстве стихов Визбора, победила искусство, а хороший человек убил автора.
Самое интересное для человека моего поколения и моего круга именно в оценке себя с помощью Визбора. Уважения к прошлому от этого не убавится, но нужно понять — где собственно ты, а где ностальгия, где надежда, а где особый род сентиментальности. Если зазвучит за столом или в альплагере гитара, ты всё равно подпоёшь — потому слова эти затвержены тобой с детства.
Извините, если кого обидел.
19 июня 2004
История про майонезик
Акт I
Бальный зал — роскошный и вместе с тем уютный. Гости беседуют, разбившись на группы, в руках у них сковородки и кастрюли. Мачеха Золушки шепчется с своими дочерями Анной и Марианной, склонившись над большой книжкой для записи рецептов, очень похожей на амбарную. Отец Золушки, специалист по лесной дичи, дремлет возле.
Анна. Запиши, мамочка, принц взглянул в мою сторону и сказал слово "майонезик" три раза, слово "утилизовать" один раз, а слово "нажористо" один, итого — пять.
Марианна. А мне король сказал: "бутербродики" — один раз, "сырик" — один раз и "консервированный сок" — один раз. Итого — три раза.
Лесничий. Зачем вам нужны все эти записи?
Мачеха. Ах, муженек дорогой, не мешай нам веселиться!
Анна. Папа всегда ворчит.
Занавес
Извините, если кого обидел.
23 июня 2004
История про ночь накануне Ивана Купала (I)
Гости, соответственно, съезжались на дачу. Кто-то приехал загодя, а кто-то зацепился в городе и никак не мог доехать. А ведь только на дачу и нужно ездить летом, дальше дачи — никуда.
Это уж ясное дело, что нормальный человек, когда полетит тополиный пух, норовит потеть в чужом неприкаянном месте, где квакает и клацает иностранная речь, где песок желтее, и в море тонуть приятно — оттого, что приобщаешься к интересному заграничному миру и помираешь как настоящий иностранец.
А в отличие от нормального, умный человек сидит летом в городе. Ходит на работу в шлёпанцах, галстуков не носит, а если пойдёт дождь, то умного человека он застигает в гостях у красивой женщины с печальными глазами. Они сидят на широком подоконнике и смотрят, как снаружи коммунальной квартиры дождь моет узкий переулок. Жить им в тот момент хорошо, потому как соседи уехали на дачу, и можно стать печальными несколько раз, пока умному человеку снова придётся надеть шлёпанцы и отправиться домой к своему семейству. Там тепло и влажно после дождя, а из-под раковины пахнет мёртвой крысой.
Летом в городе хорошо.
А путешествовать можно зимой — зимой на путешественника смотрят жалостно, ему открывают дверь и как куль его суют на полати, накормив предварительно мясной похлёбкой. Ишь, думают хозяева, нелёгкая выгнала человека из дома — вона как жизнь его обернулась. И ставят бережно его обледенелые шлёпанцы под лавку.
Летом — шаг вправо, шаг влево — только на дачу.
Извините, если кого обидел.
24 июня 2004
История про ночь накануне Ивана Купала (II)
Как-то утром я, взяв мешок, пошёл в лабаз за едой.
В небе набухала какая-то неприятность, и всё вокруг напряглось как кот, напрудивший лужу на ковёр — то ли его начнут совать туда носом сразу, то ли лужа успеет высохнуть, и хозяин ничего не заметит.
У лабаза я увидел своего приятеля Леонида Александровича Гольденмауэра, такого же длинного, как и его фамилия. Лёня курил длинную сигару, приобняв мосластую барышню с большим бюстом, плохо умещавшимся в рискованной кофточке.
— Иди сюда, писатель, — сурово сказал он. — Вот, познакомься… А, впрочем, неважно.
— У нас тут возникла мысль поехать к Евсюкову на дачу, — продолжил Лёня. — Что скажешь? Шашлыки там, купание по-взрослому, ночь нежна и прочий скот Фицжеральд.
При словах о купании мосластая сделала движение бюстом.
— А ты договоришься с Рудаковым, — закончил Гольденмауэр.
Я понял, зачем я им был нужен. Рудаков не жаловал Гольденмауэра за вальяжность и эмигрантскую жизнь. А меня, наоборот, жаловал — за вещмешок, тельняшку и ещё за то, что мы пели с ним «Раскинулось море широко» на палубе одного гидрографического судна. Поэтому я долго ковырялся носком ботинка в асфальте, пока Гольденмауэра окончательно не обсыпал меня вонючим сигарным пеплом.
И мы пошли к Рудакову.
Извините, если кого обидел.
24 июня 2004
История про ночь накануне Ивана Купала (III)
Я-то знал, отчего Гольденмауэр чувствует себя неловко. На дачу Лёне очень хотелось, но Евсюков его недолюбливал, да и с Рудаковым у него были свои счёты. Дело в том, что Лёня был перебежчиком. В те загадочные времена, когда наши вожди участвовали в гонках на лафетах, он поехал вместе с выставкой советского авангарда в Берлин.
Тот Берлин оставался вполне восточным, хоть в нём не было уже Сталин-аллее. Но для молодого Гольденмауэра это путешествие без визы было вполне заграничным. Перед ним лежала страна где делали игрушечные железные дороги PIКO, компьютеры «Роботрон» и фотоплёнку с составным названием «орвохром». Дин Рид ещё плавал туда-сюда по своим озёрам, а Варшавский договор был в состоянии навалять кому угодно — даже своим. Гольденмауэр, вместо того, чтобы искать сервиз «Мадонна» в свободное от музейной работы время, сидел в тёмном музее и пил непривычно хорошее пиво.
Ночью, накануне отъезда он проник в пустой музейный зал, благо это было почти обязанностью. Гольденмауэр прошёл мимо спичечного зиккурата имени Третьего Интернационала,
