Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

трения большевиков с меньшевиками по поводу эксов и пополнения партийной кассы; осенью оружие везти было нельзя, – уже в октябре море даёт такие волны, которые с лёгкостью топят малые лодки, и вот Литвинов вступает в переписку с ЦК, требуя денег, а Симон и Авессалом сидят в Берлине, где Симон даже заводит интрижку с неизвестной записным Пименам фройляйн; наконец в начале зимы Литвинову удаётся добыть деньги, и яхта «Зора» выходит с оружием в слегка штормящее море, – грядущий нарком остаётся на пристани, а за командой и грузом присматривают два наших героя, пристроившихся ради конспирации на корабельной кухне, – какие уж там они макароны по-флотски готовили, чёрту ведомо, только спустя сутки штормовые волны потопили транспорт, и две тысячи винтовок Маузера восемьдесят девятого года, шестьсот пятьдесят тысяч патронов к ним и восемь тысяч гранат пошли на дно, а команда несколько часов из последних сил пыталась выжить в ледяном море; спасли их румыны, которые шли с рыбой в Сулинский порт, но и полиция положила глаз на неудачливых аферистов… снова тюрьма, снова побег? нет, на этот раз нет… тут начинается обратный отсчёт, крайними делают македонцев, а герои нашего р-р-революционного эпоса благополучно бегут на Кавказ, где и начинают вскоре готовиться к эпохальному эксу на Эриванской площади, после которого Авессалом прячется в Баку, а Симон – в Европе, и так вроде всё гладко, удачно, если не брать во внимание, конечно, убитых, которые, впрочем, ничуть не заботят пламенных борцов за народное счастье, – плутая в Европе, Симон даже не вспомнит о них, – он счастлив, всё получилось, опасное предприятие осуществилось успешно, но и на старуху, мы знаем, бывает проруха: Житомирский, провокатор, в течение четырёх лет работавший в сердце РСДРП, выдал его в Берлине – Симона арестовали и спрятали в Моабитскую тюрьму, где он стал представлять сумасшедшего, чтобы избежать казни; психику его поверяли болью, – жгли кожу, вгоняли под ногти иглы и выставляли заключённого голым в ледяной карцер, где он неделю стоял, не шелохнувшись, вперив глаза в одну точку и не реагируя на мир; нормальный человек должен же реагировать на боль, решили немецкие психиатры и признали его сумасшедшим, но спустя пару лет он всё-таки был выслан на родину и помещён в тюрьму, а потом и в психбольницу, откуда, само собой, бежал; Авессалом хотел быть похожим на него и летать романтическим демоном, добывая деньги для революции и освобождая из мрачных казематов пленённых товарищей, но бескровными эти пути нельзя же назвать, и надо было ему преодолеть нечто фундаментальное, чтобы стать таким, каким был Симон, – быть бы Авессалому учителем в Лиде, да черти сунули его на Эриванскую площадь, где над головами людей летали бомбы, на мостовой метались раненые и лежали в лужах крови убитые, а товарища его душил, навалившись сзади, тучный казак, – Авессалом кинулся тогда выручать Датико, но споткнулся на полдороге, упав… Датико выл, казак, наливаясь багровым цветом, продолжал душить, и Авессалом, упираясь одной рукой в мостовую, поднял оружие… ствол плясал перед ним, и мушка дрожала, пот заливал глаза, голова гудела, и звуки разгромленной площади ухали ему в уши, а от химической вони взорвавшихся бомб его мутило, и он уже ощущал неминуемые рвотные зовы – Датико, хрипя, извивался в руках казака и сдавлено шипел стре-е-е-ля-а-ай!! – Авессалом, собрав волю, покрепче утвердил руку, навёл револьвер, прижал спусковой крючок и… выстрелил! – пуля попала Датико в грудь, и казак в недоумении уронил обмякшее тело… в это мгновение окутанная клубами жёлтого дыма пролётка вылетела на середину площади, с грохотом пронеслась вперёд и лихо остановилась у разбитого фаэтона, – во весь рост с вожжами в одной руке стоял в ней Симон, дика крича что-то и размахивая револьвером… казак перед ним судорожно пытался открыть кобуру… Симон поднял оружие, но не успел выстрелить, – Авессалом первым спустил курок и попал в голову врага! тот повалился назад и упал, грохнувшись о булыжник, а Авессалом подбежал к разбитому фаэтону и принялся с яростью дёргать кожаный саквояж… раненая лошадь, биясь в агонии и перебирая ногами, жалобно ржала, словно желая лететь куда-то, Симон, стоя в пролётке, продолжал дико кричать и размахивать револьвером, – дрожа от возбуждения и куража, Авессалом дёргал и дёргал проклятый саквояж и наконец – выдернул! – деньги влетели в пролётку Симона, лошадь взвилась, Симон выстрелил в воздух, пролётка дёрнулась и… по-не-сла-ась! – Авессалом ринулся в устье Вельяминовской улицы, задыхаясь, и возле дома с чугунным балконом оборотился: над площадью стоял густой жёлто-зелёный дым… а вокруг Авессалом видел сосны и слегка освещённые пламенем костра края поляны, – дым подымался вверх, прямо в черноту неба, усыпанного засохшими крошками звёзд, – партизаны сидели возле огня, слушая неспешный разговор Кучека, Эхсануллы и Калу Курбана, а Авессалом, глядя на тающий высоко-высоко над ним пепельный столб, изредка освещаемый вспышками искр, видел в нём выводок кораблей, чинно идущих на Энзели – эскадренный миноносец «Карл Либкнехт», эсминцы «Деятельный» и «Расторопный», крейсеры «Бела Кун», «Пушкин», «Роза Люксембург», каноне́рские лодки «Карс», «Ардаган», транспорты «Березань», «Михаил Колесников», «Паризьен»… много ли нужно было времени, чтобы прочесть этот короткий список? но Авессалом читал его долго, всматриваясь в силуэты судов и думая о тех, кто шёл тогда вместе с ним, – многим ли придётся вернуться? и все ли вернувшиеся доживут до назначенных природой границ? он читал корабли и спрашивал пустоту: где я в этом списке грядущих мёртвых? где я в этом бесконечном строю, от века пропахшем прогорклым потом, железом и запёкшейся кровью? где я в этом металлическом гуле, ружейном бряцании и топоте ног? меня нет, потому что нет времени, в которое мог бы я быть вмещён, а ежели времени нет, то я и явлюсь в любую эпоху, в любой год и в любую минуту… а корабли шли, и он всё читал и никак не мог дочитать, – хотя бы до середины, хотя бы до середины; за его спиной между тем уже двигались силы, не желавшие брать в расчёт никого из сидящих вокруг костра, – едва начав новую борьбу, Кучек был уже обречён, – скоро, очень скоро голова его будет поставлена в Реште под презрительные плевки, и найдутся, конечно, такие смельчаки, которые не преминут плюнуть в глаза вождя, преданного соратниками и оболганного союзниками… большевики подожгли Персию и почти сразу приступили к переговорам с британцами, – 31 мая, спустя две недели после операции в Энзели, начались такие дипломатические схватки, от которых официальный Лондон стал закипать, – ценой вопроса было снятие блокады и начало торговых сношений между Британией и красной Россией, – в ответ большевики должны были перестать раскачивать Персию, которая казалась им лишь ступенькой в Индию, Афганистан и Малую Азию, – таким образом, мы понимаем: Кучек был разменной монетой, не более того… но и не менее, потому что за ним всё-таки стояла грозная сила, собиравшаяся убрать англичан и сместить хана; и так выходило: поддерживая Кучека, Советы шантажировали Британию; горячий Эхсанулла в то же время рвался на Тегеран, полагая его уже своим, и наломал бы, пожалуй, немало дров, последуй Кучек его нервным зовам; сам вождь действовал осторожнее: первым делом – после переговоров на миноносце – он составил ультиматум британцам: в сорок восемь часов освободить Решт от британского присутствия! на что хозяйственные колонизаторы ответили: бросьте большевиков, полу́чите Гилян, – давая таким образом дженгелийцам кость, которой те могли, паче чаянья, и подавиться, но Кучек-хан не признавал компромиссов и жёстко ответил британцам, пытавшимся подкупить его: моя родина – Персия, а не только Гилян, и не пошли бы вы, мол, по известному адресу! – трудно предположить, будто в британской администрации сидели неразвитые люди, – отнюдь, поэтому они пошли ва-банк: организовали что-то вроде референдума на тему кому оставаться в столице провинции, надеясь получить, как говорится, вотум доверия, но просчитались, – гилянцы потребовали вывести колониальные войска из Решта, на что один из британских командиров скорбно сказал: два месяца не пройдёт, как вы раскаетесь в этом, и не сильно ошибся, – оборонять город было себе дороже, так как все знали: в Гилян идут красногвардейские части, способные легко отрезать англичан от баз и дорог; Кучек-хан просил Кожанова