Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

при этом не принял на себя ответственность, – борьба вроде бы шла за установление Советской власти, но на самом деле, как и в девятьсот пятом, явились старые обиды, вследствие чего одни резали других, и пускай историки сколь угодно вопят сегодня о религиозной подоплёке, – мы-то знаем, что камнем преткновения опять была земличка, вот за неё-то и резали друг друга… справедливости ради следует сказать: наши персонажи, Мешади Азизбеков и Авессалом, проявили себя в это время всё-таки с лучшей стороны, – пряча, спасая или отправляя в безопасные места преследуемых; меня, если честно, в этом месте клинит, ведь человек, с презрением относящийся к проли́той крови, вроде и не может проявлять милосердия, а вот поди ж ты! – спасти, впрочем, удалось немногих, а погибли тысячи; красные между тем наступали на Гянджу, и репрессии против мусульман набирали обороты, – грабежи и убийства стали зловещей повседневностью, но в сентябре произошла битва за Баку, и власть перешла к некой Диктатуре Центрокаспия, – и то были уже не большевики, а эсеры, меньшевики и дашнаки, – когда же Баку пал и в город вошли части Кавказской исламской армии, бумеранг вернулся: азербайджанцы стали резать армян и делали это в течение трёх долгих дней; вся эта кровавая баня привела несколько времени спустя к гибели Мешади и его товарищей, но Авессалом ускользнул в тот раз, да и то, впрочем, ненадолго – три года оставила ему судьба, и за эти три года не раз пожалел он о своей дружбе с Симоном, Азизбековым и прочими радетелями народного блага… ничего не боялся Авессалом – ни человеческого гнева, ни божьего, ни жизни, ни смерти, – потому как не знал, видать, что́ есть религиозное чувство, что́ есть вообще религия, и не читал Евангелия, отчего не мог иметь даже и начатков понимания бытия, – так его атеизм и сыграл с ним злую шутку: он не помнил, а может, не хотел помнить, как говаривал когда-то – никого я не буду убивать, – совесть его была спокойна, только он давно уже ненавидел всех и чувствовал, что его ненавидят другие, – больше того, – его боялись, и было за что, – стоило только взглянуть в его страшные глаза, в которых временами плескалось безумие; как он отказывался брать оружие, он и правда не помнил, зато хорошо помнил первую кровь, которая всегда сопровождалась в его воспоминаниях какой-то роково́й музыкой: все стояли на своих местах, ожидая условных сигналов, и Эриванская площадь жила повседневною жизнью, но где-то вдалеке исподволь уже начинал звучать вкрадчивый саксофон – низко, низко, на самых низких нотах, – к саксофону ластились скрипки, – тревожно звеня, они выпевали скорбные жалобы… вдруг! бу́хал большой барабан, коротко и тревожно! звук его затихал, переходя в тонкое, едва уловимое тремоло малого барабана… пауза… после мгновения тишины робко вступал гобой, и, словно бы споря с ним, тихо пела труба, – звук был далёкий, но ясный… гобой спотыкался, и… Пация вынимала из ридикюля белый платок! – видя движение платка, внимательно наблюдавший за Пацией Степко Кицкирвелли брал портсигар, раскрывал его, выуживал двумя пальцами папироску и, не глядя по сторонам, закуривал… в этот миг уже щёлкали кастаньеты, сообщая обыденному движению Степко некий дополнительный смысл, и несколько низких мужских голосов принимались выводить длинную щемящую ноту… барабаны стучали, сопровождая Аннету, медленно раскрывающую розовый зонт, хорошо видный боевикам, сидевшим за столиком перед большой стеклянной витриной в ресторане «Тилипучури»… музыка становилась суше, суровее, сдержаннее, она уже угрожала, обещая неприятный сюрприз, а по площади шёл Бачуа с газетой в руках, и за ним внимательно наблюдали стоявшие на периферии боевики; фаэтоны тем часом, сопровождаемые охранным эскортом, бодро ехали, приближаясь к началу улицы, но тут… бодро вступили фанфары, снова забили барабаны, и в полную силу зазвенели тарелки, – ритм музыки изменился, порвался, запрыгали синкопы! вверх-вниз, вверх-вниз! – перед фаэтонами неожиданно мелькнул Датико и, размахнувшись, бросил плотно перевязанный свёрток с бомбой прямо под ноги лошадей! взрыв! тарелки!! как яростно звучала их медь! спустя мгновение грохнули ещё взрывы… следом ещё!! мощь музыки росла, подымалась крещендо, и вот её уже нет! – звуки смешались в чудовищную какофонию, в которой прочитывался вой струнных, грохот ударных и вопли духовых, – и вот что запомнил Авессалом… ничего не запомнил, только глаза казака, в которого он целил, – тёмные, уже отрешённые глаза, застывшие в ужасе и оцепенении, и… глаза Датико, в доли секунды понявшего, что Авессалом промахнулся… вот каково было это правое дело, оставившее на площади шестерых убитых да с десяток раненых, которых Авессалом даже не приметил… а они лежали везде, везде, и было их значительно больше – сотни, тысячи трупов и стонущих в корчах раненых, втоптанных в землю под стенами Баку, который был уже на грани падения; Бакинский Совет паниковал и метался, – совещания, консультации, стихийные споры ни к чему не вели, всем было ясно, что впереди – катастрофа, и тогда эсеры, меньшевики и дашнаки, имевшие большинство в Совете, сумели продавить резолюцию о приглашении для обороны Баку британцев, которые стояли в северной Персии, – вот с чего, кажется, британцам ввязываться в конфликт? а и было с чего! всякий имел тут шкурные интересы: азербайджанцы, закрепившиеся под Баладжарами, были союзниками Османской империи, а турки – от века исконные враги англичан, да ещё нефть, маячившая на горизонте; нефть нужна была не только британцам, нефть нужна была всем – и туркам, и стоявшим за ними германцам, и большевикам, армии которых сжирали гигантские количества нефтяных продуктов; но Баку оборонять было нечем, да и некем, – главной военной силой оставался отряд Петрова – около восьми сотен человек, в числе которых было сто двадцать эскадронных сабель, матросская рота и сорок конных разведчиков; как вообще смерть ищет живого человека? как сбирает свой радостный урожай? избрав жертву, глядит за ней, ожидая болезни, раны, увечья, или исподволь ведёт его к роковой черте? – вот Петров… был начальником рязанской милиции, воевал с Калединым на Дону, командовал армией, даже фронтом, да что року эти бубенчики? – едва сняли вояку с позиций и отправили в помощь Бакинской коммуне, как смерть вперила в него пустые глазницы и уж не хотела отстать: Петрова послали в Баку, но не прямиком, а транзитной дорогой через Царицын под руку общеизвестного повелителя края – товарища Сталина, который с трудом держал стратегические рубежи, расстреливая по ходу дела царских военспецов, и вот тут… да! в этом месте, именно в этом, случился пролог гибели Петрова и Бакинской коммуны вообще, – более того, здесь был пролог новой резни, унёсшей жизни всех армян города и предместий; в Царицын Петров привёл огромный отряд, составленный из отборных бойцов, и ждал пополнения, которое было непременно обещано, да Сталин не дал пополнения, напротив – забрал у Петрова семь тысяч бойцов! – кто бы сунулся в Баку, рискнув потревожить такую силу? да и зная притом, что это не конец гарнизона, ибо там были ещё армянские части да восемь сотен солдат регулярной английской армии! вот Петров и попал в дьявольскую пасть, оказавшись волею несправедливой судьбы в одной компании с так называемыми бакинскими комиссарами, за которыми смертушка тоже с недавних пор уже вовсю глядела, – в том и состоит сила судьбы: если бы царицынский фронт не отобрал войска у Баку, то большевики как есть отбились бы от врага, – выходит, и меньшевикам с эсерами не пришлось призывать в помощь британцев, из чего вытекает новое следствие – удержание власти Бакинским Советом, категорически не желавшим явления англичан; дальше – больше, ведь рок неумолим: ежели Совет у власти, то нет бегства большевиков, а ежели нет бегства, то нет поимки, а ежели нет поимки, то и гибели нет; в конце июля Совнарком из последних сил держался, продолжая воевать с правыми эсерами относительно англичан, но резолюцию об их приглашении, несмотря на протесты, всё-таки приняли большинством голосов, и тут Совнарком во главе с Шаумяном сломался, немедленно сложив с себя полномочия, после чего началась свалка, в которой и по сегодня не всякий профессор свяжет концы: власть приняли матросы, именовавшие себя Диктатурою Центрокаспия, хотя, справедливости ради, надо