Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

желая что-то сказать, но… не успел! – пли! – скомандовал человек в куртке, и винтовки изрыгнули огонь, – Мешади почувствовал резкий удар, сморщился, словно отведав кислого, и упал… мгновения он ощущал боль и слышал стоны товарищей, и то были последние мгновения, – он глядел вглубь песка и уже ничего не видел… а Авессалом в это время ехал в Батум – верхами – и дремал в седле, не обращая внимания на рассвет, занимающийся в горах, – в левой руке держал он поводья, правую – грел за пазухой, и ему – снилось: медленно-медленно, так медленно, как это бывает во сне, бежит он по площади, изгрязнённой бурою кровью, пытаясь достичь Датико, которого душит тучный казак, только то вовсе не Датико, а растерзанный Мешади, и Авессалом бежит изо всех сил, чтобы выручить друга, но, споткнувшись, падает, и уже с мостовой, опираясь одной рукой о булыжник, другой – подымает оружие… ствол пляшет, и мушка дрожит, глаза заливает пот, голова гудит от разрывов бомб, – Мешади хрипит стре-е-е-ля-а-ай!! и Авессалом, собрав последнюю волю, взводит курок, подымает наган и… стреляет! – звук выстрела пробуждает его, и он судорожно выхватывает из-за пазухи угревшийся револьвер… но – опасности нет! просто камень сорвался с горы, бесполезный гранит, которому нет дела до бредущего в одиночестве путника, и Авессалом, поборов дремоту, вглядывается в небо над горной грядой: узкие слоистые облака полыхают кровавым багрянцем, перетекая друг в друга, наслаиваясь один на другой, вспухая в чудовищном бульоне и временами дробясь, а солнце ме-дле-н-но подымается, выплёскивая из своего чрева яростные протуберанцы и разливая по всему небу кровь, кровь, кровь… три года спустя кровь достигла пределов, преодолев Шахсевар, Ништеруд и Аббасабад, а потом потекла к Тувиру, где Персармия попала в кипящий котёл шахского гнева, – поражение оказалось столь полным, что хвалёные воины Эхсануллы дрогнули, отступили и в конце концов побежали; общая паника усугубилась предательством Саада од-Доуле, доблестного комбрига, перешедшего в одночасье на сторону шаха, – с этой минуты всё было кончено, – Эхсанулла устранился и прятался от событий, забываясь в опиумных парах, Кучек метался, пытаясь сохранить власть… фронт ещё кое-как держался, а Москва в ярости долбила и долбила: немедленно ликвидировать правительство Эхсануллы! договор с шахом подписан, осталось дать хорошего пинка Англии, – и Кучек уже никому не верил, понимая, что большевики сдали его; 29 сентября 1921 года он поднял в Реште новый мятеж и повернул штыки против бывших соратников, – все предали его – и свои, и временные попутчики, и даже самые близкие друзья… в передряге погиб Гейдар-хан, Эхсанулла бежал с приближёнными в Баку, а сам Кучек во главе маленького отряда ушёл, по своему обыкновению, в горы, – Авессалом не оставил друга, уйдя вместе с ним, – и все последние дни свои вспоминал он тот первый день, когда эскадра Волжско-Каспийской флотилии ярким солнечным утром вошла в Энзели, – этот выводок кораблей, этот журавлиный поезд медленно плыл по волнам его памяти, и он читал его список: «Карл Либкнехт», «Деятельный», «Расторопный», «Бела Кун», «Пушкин», «Роза Люксембург», «Карс», «Ардаган», «Березань», «Михаил Колесников», «Паризьен»… Авессалом читал долго, всматриваясь в силуэты судов и думая о тех, кто шёл тогда вместе с ним, – многим ли придётся вернуться? и все ли вернувшиеся доживут до назначенных природой границ? он читал и спрашивал пустоту: где я в этом списке грядущих мёртвых? а корабли шли, и он никак не мог дочитать, – хотя бы до середины, хотя бы до середины… зима в горах давно вступила в свои права, и маленький отряд оборванцев крепился изо всех сил, – бойцы голодали и замерзали, да и не бойцы это были, а унылые люди, сломленные жестокосердной судьбой, – рок тасовал их, как шулер тасует краплёные карты, и дёргал по одному, – в короткое время отряд истаял, и только Мирза Кучек-хан да Авессалом продолжали сражаться с призраками и упрямо шагать куда-то, будто у них ещё оставалась единственная, лишь им известная вожделенная цель… но цели не было, был день, который они давно звали… и он пришёл, пробившись к ним замогильным гласом: да вон они! – сказал кто-то на фарси, и Авессалом узнал голос Калу Курбана, силуэт которого возник на сером полотне заснеженных скал; в мутной взвеси пурги покачивались другие фигуры, и нельзя было понять, сколько вообще человек вошло в ущелье… люди двигались беспорядочно, то закрывая друг друга, то пропадая вовсе, и Авессалом, глядя на них, пытался поймать ускользающее сознание, сосредоточиться и понять, что спасенья не будет, что пришли не друзья, а враги, пришли по их души, желая искать смерти недавних соратников… ветер выл, холод прохватывал насквозь, и Авессалом слышал сквозь шум пурги: сын мой Авессалом, сын мой Авессалом! – ему были безразличны незваные пришлецы, потому что он был готов уже к погружению в смерть… иней дрожал на его бровях, опушал ресницы и схватывал волосы, делая их седыми, – Авессалом лежал, опершись спиною о плоский камень, почти полностью погрузившись в пуховик снега и не чувствуя боли обморожений, – руки его застыли, пальцы не двигались, а лицо превратилось в белую маску; тело Кучека, отороченное невысоким сугробом, виднелось невдалеке, яростный ветер выл над ним, истрёпывая заледеневший тулуп, – так точно, как обезумевший пёс рвёт на куски упавшего человека; вождь дженгелийцев лежал навзничь, и его глаза были уставлены в небо, – снежинки не таяли на его лице; Калу Курбан подошёл к трупу, с трудом преодолев сопротивленье сугробов, вынул старинный обоюдоострый бебут, доставшийся ему от деда, и стал коленями в снег; взяв Кучек-хана за бороду, он оголил кадык мертвеца… в этот момент Авессалом потерял сознание, а когда очнулся, увидел Калу Курбана, вознёсшегося выше окрестных скал, – в правой руке держал он обагрённый бебут, а в левой – голову Кучек-хана; метель бесновалась, бросая в людей рои колючего снега, и сквозь эти злобные вихри Авессалом видел: вот от группы фигур, стоящих возле тела вождя, одна отделяется – зыбкая, мутная – и подходит к нему, вынимая из-за пазухи револьвер; странная мысль вспыхивает в мозгу Авессалома: наконец-то! и, едва шевельнувшись, он с облегчением закрывает глаза, чтобы уж и не видеть последнего мгновения своего бытия, но тут опять слышит голос Калу Курбана, и смысл сказанного с трудом доходит до его сознания: не трогай его, сам подохнет! – и фигура медленно удаляется, продолжая вибрировать, колебаться… спустя минуты отряд растворяется в темноте, и где-то за снежной завесой слышится ржание коня; сон греет Авессалома, приятная истома схватывает плоть, и он думает: умирать не страшно… боль покидает его заледеневшие пальцы, в лицо уже не впиваются иглы мороза, а ног он не чувствует вообще… снег заметает округу – редкий кустарник и ещё торчащие кой-где валуны, – Авессалом подымает руку и делает стирающее движение, словно очищая стекло от налипшего снега… стекло светлеет, и он не может сдержать восторга: перед ним встаёт солнечный день, и молодая трава брызжет вокруг яркою зеленью, – это слегка подболоченные луга за прозрачной Лидейкой, споро несущей вдаль свои зеленоватые воды, – речка является со стороны Росляков, из-за молодого ольховника, и, причудливо изогнувшись за мостиком, весело бежит к Висьмонтам; вдалеке – развалины замка и две причудливые сосны на склоне холма… Авессалом улыбается и хочет взглянуть ещё на родительский дом, родной двор и на огород, засаженный картофельными кустами, но… не может, – тьма собирается над ним, становясь всё гуще, и поглощает реку, замок, влажные луга и всю Лиду, далёкую, любимую… в последнем усилии он ещё успевает вдохнуть колкий воздух, едва слышно всхлипывает и… затихает…

Умри-воскресни

…её вывели из дворца и через весь Кремль повлекли к какой-то дальней стене, – за спиной её шли два стрелка с немыслимо длинными винтарями; шинели стрелков хлопали на ветру, и оба они кашляли в кулаки, красные от мороза, обветренные и задубевшие; поодаль шли двое в штатском, – с повадками племенных вождей, они бубнили бесцветно, перебивая друг друга, – в их голосах слышала тётя София отчаяние, злобу и неизбывное горе, – бубнили так, что слов было не разобрать, лишь звуки-окатыши ссыпались с обветренных губ, и тётя София нервничала, вслушиваясь в раздражённую перебранку начальников и сухой