Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

кашель стрелков, ветер выл, гоняя позёмку, несущуюся, как сор, по маслянистым спинкам обледенелых булыжников, жёг плечи, ноги и онемевшее на морозе лицо, тётя София шла, время шло, вечность шла, но стояла на месте, и смерть шла рядом с тётей Софией, тётя София шла и почти равнодушно думала: убьют! убьют почём зря, ни за что, без вины… ну какая моя вина? кто может воскресить почившего? я же не Господь… Он мог, Он сказал: талифа куми! а начальнику синагоги сказали те, кто хотел предварить Его: не утруждай Учителя, дочь умерла! но Он взял её за руку и сказал: талифа куми! что я могла сказать?.. я воскрешаю наложением рук, но вселенная спит, повернувшись ко мне глухим ухом, – трижды могу сказать я: талифа куми! но уснувший навеки уже не проснётся… никто не воскреснет, ибо есть причины распада белка… меня убьют, и никто не скажет: талифа куми! ибо не Господь воскресил дочь Иаира, а цепь случайностей, причудливо сошедшихся пазлов, велений судьбы, прихотливо уронившей свои песчинки в строгом порядке, который один только и приводит к чуду! я умру, и памяти по мне более не будет в мире… и начальники, шедшие за тётей Софией, те самые, которые с повадками племенных вождей, перестали бубнить, перейдя на шипение, и, как две змеи, стали шипеть друг другу шумным шелестящим шёпотом, едва держа яд в своих ядовитых зубах; стрелки кашляли, племенные вожди шипели, ветер выл, позёмка мелась, и стаи сухих замороженных катышков перебегали с места на место; тётя София плелась ко своей погибели и думала: меня воскресят, меня ещё воскресят, ибо не зря сказано – талифа куми! я воскресну, меня не забудут, расскажут обо мне, и я буду жить дальше назло и в пику простуженным всмерть стрелкам и начальникам с повадками племенных вождей… её подвели к стене и приказали стать противу стрелков, она стала, и один из начальников приказал: готовьсь! она внезапно замёрзла, оледенела… так замёрзла, как замерзает человек, рухнувший в мерзлоту, и тысячи ледяных искр пронзили всё её существо, сковали мозг, скрутили параличом тело… сердце её остановилось, и она подумала… что могла подумать бедная моя тётя София? ничего не подумала, а просто в ужасе закрыла глаза и… вовсе не желая того, увидела: день окончанья гимназии, и уже тепло, и ольхи над Лидейкой и Каменкой опушились зеленоватым пухом, и она в тот день была в выпускном – в прекрасном белом платье с пелериной и белым бантом, белые нарукавники – выше локтя, – вот она идёт по Виленской в сторону костёла в окружении однокашниц, это такая, как говорят, стайка лёгких птичек, беззаботных, весёлых, счастливых от сознания того, что жизнь началась, и уже можно… что можно? всё! можно всё! и можно просто идти навстречу дню, солнцу, молодому лету и прекрасным юношам в сюртуках, жилетах или рубашках навыпуск, и какие же юноши! высокие, смуглые, огнеглазые! перейдя Виленскую возле костёла, девочки подходят к шикарному «Гранд-отелю» Беньямина Ландо, – здесь арендует ателье господин Мулер, и это элитное, исполненное аристократического шика место! юные дамы щебечут, ожидая приёма фотографа, а тётя София заходит внутрь, становится спиной к заднику, щедро изрисованному южными пальмами, и опирается на ампирный столик, с краю которого стоит псевдоримская ваза с золотыми кариатидами… в руках у тёти Софии книга, – это строго запрещённый Рабле, «Гаргантюа и Пантагрюэль», но ведь уже свобода, а господин Мулер и вообще лишён предрассудков! это он даёт гимназисткам книгу, толстую солидную книгу, – дабы подчеркнуть степень учёности фотографируемых девиц и – снимает, укутавшись в плотный полог, так точно, как укрывается в субботний талит, – вот память, которая ляжет в альбомы и, может быть, останется в чьих-то руках, а может, полежит век, мирно подрёмывая под обложечным бархатом, и отправится в мусорный бак, угомонившись, успокоившись среди чужого дрязга и праха, и – канет; тётя София бежит между тем домой, на берег Лидейки, где стоит ветхая, но любимая, строенная ещё дедом халупка, в которой ждут её и скучают братья, младшему из которых – два года, он поскрёбыш, последний сын пожилых родителей, – знали б родители аппетиты эпохи, жрущей младенцев скопом, оптом, не стали б рожать одиннадцать малышей, которые – мечталось им – вырастут и родят внуков, да мало кто родил внуков, ибо неспокойная была жизнь – сын Богдан погиб на Чукотке, пытаясь осчастливить аборигенов благами Советской власти, сын Саша, скрипач-виртуоз и любимец голландской королевы, чудом уцелев в 1919-м в ледяном Петрограде, умер в Амстердаме от коварной испанки, сын Авессалом, друг мятежного Кучек-хана, пропал в талышских горах, – все почти дети сгинули в бомбовых воронках эпохи и не оставили будущему малышей, а старики так хотели новых детей! вот и тётя София, бежавшая с Виленской от «Гранд-отеля» Беньямина Ландо, очень хотела своих детей, – привыкнув нянчить братьев-сестёр, хотела своего малыша, лучше девочку, с которой можно будет возиться, как с куклой, любить, нянчить, но… не суждено было ей детей, не так что-то сплелось в её женской сути, – как старался Анджей, любимый пожилой муж её! – детей не было, но это уже годы спустя; ездили они в Краков, Лодзь и даже Варшаву, да врачи только руками вели, и так дожила тётя София до конца века, в серьёзных уже летах решив наконец не ждать милостей Бога, – попеняла отцу на судьбу, и отец, наведя справки в соседней Хрустальной, велел носить ей думку на животе, а потом – несколько месяцев спустя – убрать думку и носить подушку, на девятом же месяце отец поехал в Хрустальную, одолжив у свояка лошадь с подводой, там, в Хрустальной, жила чистая женщина, тяготившаяся детьми, и дети гарантировали ей нищету, вот как раз с месяц до визита отца родила женщина девочку и кормила её, – отец явился, долго толковал с ней, и она смирилась, – сахарная голова, корзина яиц, большой кусок нанковой ткани и незначительная сумма денег удовлетворили её скромные желания; договорившись о дне выдачи ребёнка, отец вернулся в Лиду, дождался дня, снова одолжил у свояка подводу, взял тётю Софию и в ночь поехал в Хрустальную; женщина, держа ребёнка в свивальниках, вышла с крыльца и сказала, обращаясь в пространство: нешто покормить напоследок? но отец, резво спрыгнув с телеги, подошёл к женщине, взял младенца и грубо ответил: мать покормит! – так тётя София обрела ребёнка, и отец за деньги оформил его, то есть её – девочку, которую назвали Агнешкой, и Анджей любил дочку самозабвенно, животной какой-то любовью на грани с безумием, трясся над ней, баловал её и позволял всё, что она только хотела, но она ничего не хотела и была равнодушна к жизни, – как птенец, которому не судьба летать, – тётя София, когда дочь явилась, была равнодушна, но держала её в руках, – Агнешка без остановки вопила, требуя молока, и отец тёти Софии пожалел о своём решеньи в Хрустальной, когда не́ дал кормить ребёнка, – вся семья думала уже, где взять молока, – отец с матерью шептались, и мать даже хотела дать девочке свои старые и, разумеется, пустые соски́, но утром грудь тёти Софии надулась, и тётя София стала ощущать явственные уколы невидимых иголок, – грудь пухла, иголки кололи изнутри, и тётя София плакала от боли… тут пошло молозиво, и рубашка тёти Софии стала мокрой, она всё плакала, Анджей метался, но вдруг у тёти Софии открылось молоко, и она стала кормить; Агнешка стихла и весь день висела на груди тёти Софии, покряхтывая, сопя; молока приходило столько, что можно было кормить ещё одного, а то и двоих, – все банки, крынки, кастрюльки в доме были полны, и тогда отец позвал знакомую женщину из Полицейского переулка, у которой не было молока, но был младенец, и она носила младенца, тоже девочку, которую тётя София кормила ради избавления от болей в груди; Агнешка была странная – с каким-то посторонним взглядом и с рождения смотрела на мать так, будто знала что-то незримое иным; её младенчество сделало тётю Софию и Анджея богачами: тётя София носила на шее бронзовое кольцо, найденное когда-то в развалинах замка, и пан Шломо Хоскевич, единственный в Лиде