Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

оглянется на стороны, откроет шкафчик, достанет графинчик, возьмёт лафитничек, булькнет втихаря, да и опрокинет! такой был затейник, но ненависть горела в нём, ненависть к русскому укладу, и снова прошло довольно лет, а он, будучи уже не млад, снова стал в шестьдесят втором году поборником старых границ Речи Посполитой и такую нехорошую роль сыграл в судьбе Анджея, что тот проклинал ксёндза много ещё лет по смерть его, а любил Анджей другого человека: был в учителях у сыновей предводителя также пан Казимеж, наставник в рисовании и живописных упражненьях, под руководством коего Анджей достиг больших высот, – учитель прочил ему славный путь, – пан Казимеж был молод, горяч, но и рассудителен, и многажды приходилось ему спорить с Мастюком в присутствии учеников относительно будущего Польши, – пан Казимеж в согласии с ксёндзом искал прежней Речи Посполитой и хотел свободы стране, не думая, однако, будто её следует добыть кровью, – в этом они с ксёндзом сильно расходились, а ксёндз, против того, мечтал о крови, горел кровью и жаждал крови, – пан Казимеж, не соглашаясь и противореча, приглашал ксёндза к мирной дороге созидания, которую непримиримый Мастюк гневно отвергал; Анджей склонялся к мнению Казимежа, и даже не в силу расположения к нему, а единственно потому, что не терпел насилия, казавшегося ему враждебным живой жизни человека; в пятьдесят втором году Анджей вступил в кадетский корпус в Бресте, что вызвало ярость и возмущение ксёндза, ведь то был корпус императора, но отец Анджея имел свои резоны и наставлял сына впредь учиться с сердцем, налегая пуще всего на русский язык, и постичь его, ибо с ним только и могут войти в ум молодого человека идеи человеколюбия и братства; ксёндз Мастюк был очень против, но высказывать своё мнение не смел, посему спустя время стал ездить в корпус и, испрося свидание, внушать подопечному кадету зажжённые ненавистью к русским патриотические мысли, – друг мой, говорил Мастюк, держись католического строя, люби отчизну и помни Стефана Батория, победителя Ивана Грозного, помни Ходкевича, воевавшего русских, и Владислава-королевича, гостя московского престола, помни Жолкевского, разбившего князя Шуйского при Клушине, Собеского и короля Сигизмунда, ты поляк, и судьба, стало быть, тебе любить польское, – он любил польское и учился ненавидеть русское, но русский язык учил прилежно, – как просил отец, – русские повести читал исправно и имел русских друзей среди кадет, – польское, впрочем, каменело в нём, и под влияньем Мастюка, чей пригляд был строг, он вдохновлялся всякий день, восторженно возбуждаясь победами Костюшки; будучи кадетом, Анджей ходил в тайные собрания, где пели «Марсельезу» и польские песни, вместе со всеми бузил в корпусе, а когда началась буза на улицах, принимал живое участие и в ней; в шестьдесят втором году, выйдя из корпуса, поехал он в Варшаву искать службы, но был захвачен необъяснимым городским брожением: в улицах клубился народ, разодетый со странною претензией – кругом мелькали кунтуши, конфедератки, революционные эмблемы, дамы были в трауре, простоволосые и убранные терновыми венцами; костёлы жужжали, как улья, и в каждом из них сбирали народову офяру, то есть пожертвования ради революции, – Анджей изумлённо смотрел: подносы начищенной меди споро наполнялись бриллиантовыми кольцами, золотыми серьгами, жемчужными ожерельями, всюду гремели патриотические песни и слышались крики Polska, Polska, Polska! – своё платье стало казаться ему бледным, то было обычное платье, без патриотического лоска, и он, сыскав портного, заказал у него чамарку с шароварами, – влиться в народ могли помочь также сапоги и конфедератка, что вообще не было проблемой – сапоги были у него свои, а конфедератками торговал в Варшаве всяк галантерейщик; блуждая по городу, Анджей вдыхал воздух свободы и пьянел без вина, до того чу́дной казалась ему атмосфера горячечного города, – в Саксонском саду гремела демонстрация, и молодой шляхтич жёг толпу вдохновенною речью о приезде Гарибальди, взявшего диктатуру и ставшего во главе революции, – братья-поляки! вопил оратор, пришёл час свободы! как один взойдём под руку Гарибальди! долой москалей, долой москальскую власть! – и толпа отвечала: доло-о-ой! – в сад между тем входили новые толпы, ведомые ксёндзами, чамарки братались с кожухами, мешались сословия, и не было более панов и крестьян, были братья и верные сыны забитой ойчизны, вдруг вставшей ото сна и продравшей горло, – все разом кричали, кресты, хоругви, ветки плыли над толпами, то тут, то там возникали сбойки людей с кипящими ораторами внутри… страшные слова говорились и проклятия сыпались на империю чохом; отпор не был силён, – Велёпольский, помощник наместника, готовил реформы, желая примирить умеренных с партией радикалов, чтобы избежать мятежа, но два покушения на него заставили торопиться: в январе шестьдесят третьего он объявил рекрутский набор и определил в списки всех, кто был причастен к бунту, манифестациям или враждебности Государю, – служить империи пошли двенадцать тысяч насупленных, – потенциальных убийц и головорезов… но тут всё и загорелось, – посыпались манифесты, декреты, указы Временного правительства и следом – вооружённые стычки; Анджей был в возбуждении и уже видел Польшу свободной; в Бресте, куда он поехал навестить отца, встретился ему Мастюк, – ксёндз горел, без конца говорил, и во весь разговор был близок к истерике, – глаза его блистали, руки двигались, он брызгал слюной, дёргался, гримасничал и никак не мог пресечь в себе поток отборной брани, наконец собрался и развязным тоном предложил Анджею вступить в шайку, – в шайке командовал он сам; оружия у нас нет, говорил он, но мы добудем его, есть окроплённые святой водой ножи, – станем резать русских и помещичьи глотки! – надо ли? вопрошал Анджей, пугаясь решительности Мастюка, – надо! уверял ксёндз, уверенно разрубая рукой воздух, – и папашу твоего зарежем, для чего русских привечал? – тут Анджей пугался больше, ибо действительно в тридцать первом году отец стоял на стороне русских и, будучи предводителем, пытался утишить патриотический жар друзей и соседей, год спустя писал прошение к Государю с просьбой ввести бытование языка русского – там как раз, где всегда торжествовали белорусский с польским; за то радение местные помещики не любили отца, а ксёндз Мастюк и вообще не стеснялся в присутствии соседей очернять его; жалованье у предводителя он между тем получал и не считал зазорным класть губы в чужое винцо, – ты думай, говорил Мастюк, у меня шайка в двадцать душ, завтрашний день идём на Гродно! – Анджей не желал идти, бросать отца и становиться двадцать первым, – хорошо подумай, улещал ксёндз, в Лидском уезде стоит, ожидая нас, полковник Нарбутт, а с ним знаешь ли – кто? – кто? спрашивал Анджей, – друже твой Казимеж, сам Андриолли его вызвал; Анджей был убит: пан Казимеж в отряде Нарбутта? хотел он разве воевать? – и до самого утра думал Анджей, идти или не идти: с одной стороны, он горел свободой Польши, с другой – отрицал насилие, к тому же – не хотел бросать отца… но и мечтал обелить его, отмыв герб рода своим мятежным делом, – отец слыл сомнительным, и в условиях бунта ему нельзя было жить в поместье; утром Анджей просил отца уехать – в Германию, Францию, куда угодно, а сам решил стать двадцать первым и примкнул к разбойной шайке, в которой было два шляхтича из мелкопоместных и крестьяне, вооружённые косами, впоследствии их звали – косиньеры; взяв продовольствие, отряд выступил в поход и спустя время явился у Жабинки, где наткнулся на двух конных казаков, – казаки принялись стрелять, но спас лес, и никто не был уязвлён, – мятежники, против того, имели успех, вытеснили их в лощину, косами сняли с коней и отобрали оружие; никто не хотел забирать казачьи жизни, но Мастюк вынул нож и, подойдя к поверженным, хладнокровно раскроил им глотки; ружья, лошади, одежда были добычей; все дружно радовались штуцерам, открывавшим возможности и облегчавшим путь, лишь Анджей, хмурясь, мрачно попенял ксёндзу: зачем убил? чего же не оставил? – но ксёндз сказал: нужно было убить, и папа дозволяет, и Бог простит… а ты как думал? – доро́гой к шайке ксёндза прибывали новые люди – из сёл, местечек, фольварков, шайка росла, являлись бунтовщики с ружьями, и со временем отряд превратился в грозную силу, но знал