Читаем без скачивания Славгород - Софа Вернер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Перед…
Почему-то не получается выговорить ни мысленно, ни вслух.
Глава тридцать пятая
Комплект мебели: полутораспальный (заевший, не раскладывающийся) диван и узкое кресло животно-коричневого цвета, узор на шерстке которого имитирует бесконечные возможности витиеватой геометрии. Бархатная обивка затерлась, но увлечься блеклыми разводами все так же легко. Ильяна ушла в них с головой, повторяя когтями то одну, то другую полукруглую засечку на подлокотнике, пока Гриша неумело стелет постельное белье, найденное в шкафу, а Петя выводит из организма алкоголь единственным возможным способом – в туалете, на коленях.
Улечься получилось только на рассвете. В их краях он занимается лениво: едва-едва солнце поднимется над степью, и тяжелый предвесенний туман перекрывает рыхлую холодную землю, отрезая высокий городской забор от лишнего внимания – и изнутри, и снаружи.
Гриша изображает спокойное сонное дыхание, но глаза, пересохшие от усталости, не смыкаются. Ильяна, то и дело скрипя шаткими механизмами кресла, раз в тридцать секунд двигается – махнет рукой, вытянет тонкое шерстяное одеяло ногой, а раз в полторы минуты переворачивается полностью, будто с обеих сторон решила отлежаться равномерно.
Гриша легла на свою же свернутую куртку, в которую упрятала новую постыдную тайну. Петина следующая смена только послезавтра, и он смело, мертвецким сном, отключился за спиной, заняв своим длинным телом почти весь диван. «К тому времени она найдет способ аккуратно вернуть пистолет на место», – думает Гриша, переворачиваясь на бок и поджимая ноги под себя.
Сделка с совестью дается ей тяжело. Она порывается всю ночь признаться, но язык не слушается. Пете так мало хочется говорить о работе, что почти все проведенное вместе время он вился с другими не-людьми. А Гриша – это синоним работы. Она всегда там – и телом, и головой, и словами.
– Спишь? – шепчет Илля, перевернувшись десятый раз. – Гриш?
– Нет, – шикает та в ответ. – Что такое?
Ильяне впору жаловаться на свои тяжкие обстоятельства, твердую постель и неудобную подушку, набитую словно камнями, но вслух она подмечает довольно деловито:
– Петя достаточно приятный мужчина.
Гриша тихо смеется.
– Это вот этот, что ли? Который меня на пол скинуть пытается?
– Давай поменяемся, – бойко предлагает Ильяна, поднимаясь на локтях. – Мне много места не надо.
– Нет уж, спи там, – строго одергивает ее Гриша, но беззлобно, – от него несет перегаром.
– Ладно, – бурчит Илля. – Ревновать не обязательно. Я не к тому, что он мне нравится, ладно? Просто он хороший мужчина. Я редко встречаю хороших мужчин. Он ни разу даже на меня не посмотрел.
Обе замолкают, прислушиваются к Петиному сопению.
– Надо было вообще его на кресло положить…
– Илль, это правда единственное, что тебя сейчас тревожит?
– Лучше тебе не знать, что меня тревожит. Никому лучше не знать.
Ильяна печально вздыхает, и в тишине ее самой себе сказанные слова звучат поразительно громко: «Как же я устала». Молча, как самая виноватая псина, Гриша тянется к креслу и рукой находит Иллину теплую сухую ладонь. Та сжимает пальцы в ответ, благодарно принимая это прикосновение как источник сил.
– Как ты дальше? – спрашивает Гриша так же одними губами. Им многого не нужно, чтобы расслышать друг друга – слова словно проходят через кожу. Этот очередной Гришин предпоследний день – крайне переломный для Ильяны, и под прикрытыми веками снова возникает ее яростный, горящий в прожекторах образ на сцене.
– Я не планировала это. – За напускным маленьким разговором раскрывается истинная причина, по которой Ильяна вместо долгожданного сна опять открыла рот. Видимо, сон к ней не шел. – Нет, я долго обдумывала, что скажу Мгелико, когда увижу его сегодня… Он не выходил на связь, но я и не предполагала…
Молчаливая слушательница сочувственно вздыхает в такт затрепетавшему от горя сердцу. Всего за час – сегодня – она потеряла все накопленные трудом и потом победы долгой борьбы.
– Они даже не сказали мне, знаешь? – Ильяна вопрошающе сжимает руку. Гриша отрицательно, осуждающе хмыкает. – Помянули, прибухнули, собрались мужиками. Закопали где-то под крестом, якобы даже отпели – но кто бы тут отпел? Единственный поп сам отошел в том году, а никого нового к нам не сослали. – В ее голосе слышны сухие слезы. Боль обливает Гришину душу кипятком. – Все вокруг меня умирают. Мучаются. Болеют. Почему?
– У меня нет ответа, – честно признает Гриша, – иногда жизнь вообще куда-то не туда сворачивает.
Слова ее звучат нелепо, утешать она не умеет. Ориентироваться на эмоции Рыкову в институте не учили, а у мамы в детстве не оставалось на такие глупости времени. Инстинкты – самое понятное объяснение чувствам. И инстинкты велят Грише встать, пересесть на край кресла, руками сгрести Ильяну без разрешения в объятия так, чтобы собственный нос утыкался в ее мягкие волосы. Кто она такая, чтобы отказать звериной себе?
Ильяна благодарно принимает этот порыв. Она влажно сопит, плача в рукав колючего Гришиного свитера, и ее плечи дрожат, а кулаки сжимаются на одеяле до хруста костяшек. Они обе плачут по-своему – не открыто, боязно, и им в этом плаче одновременно плохо и хорошо.
Засыпать начали в кресле такие же, скрюченные, с затекшими ногами, перегрузив фанерное основание. Попытались все выплакать перед тем, как жизнь переменится. Опять. Для Гриши завтрашний день не сулит ничего особенного, но Ильяна со своим чутким кошачьим сердцем перед самым ее забытием говорит:
– Прости меня, – но ее голос звучит без сожаления, решительно.
– М? – сонно лепечет ослабшая Рыкова.
– За то, что совсем скоро начнется.
Что-то Гриша чувствовала холкой, и там у нее дыбилась от тревоги шерсть. Ничего подобного привыкшая к невзгодам Гриша не ощущала раньше, но предчувствию доверилась, потому совсем уж неожиданно храбро прозвучали ее слова:
– Завтра и решим… Все решим. Ты только не делай глупостей.
За пределами душного общежития уже светло, и через приоткрытые форточки тянет свежим сквозняком. Вставать нужно через час. Или час уже прошел? Гриша никогда не опаздывает на работу, все восемнадцать лет службы без будильника вскакивала сама.
Ильяна осторожно укладывает голову подруги на единственную в этом не богатом на уют доме подушку и мягко ступает на носочках, отходя от спящих на безопасное расстояние. Заходит в уборную, кое-как, ругая свою природу, застирывает промокшие насквозь марлевые тряпки, а после зло выжимает, с намерением выкинуть. В ванной не оказывается мусорного ведра, и зеркало заляпано белой краской выкрашенного кафеля,
