Читаем без скачивания Из глубины экрана. Интерпретация кинотекстов - Вадим Юрьевич Михайлин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Надо бы съездить в деревню…
2. После катастрофы: буколический миф и техника экфрасы в «Барышнях из Волчиков» Ярослава Ивашкевича
«Барышень из Волчиков», буколическую идиллию о нечаянной и безнадежной попытке человека, перепаханного Великой войной, вернуться на правильный берег своего, внутреннего Средиземного моря, Ярослав Ивашкевич публикует в 1933 году — конечно же, и понятия не имея о том, что в ближайшей исторической перспективе будет означать этот год и для поляков, и для всех европейцев, которым все еще кажется, что живут они в Европе послевоенной. Виктор Рубен, этакий everyman, завхоз в приюте для слепых детей и бывший артиллерийский капитан, который только что пережил внезапную смерть друга и утратил привычное душевное равновесие, по совету врача едет в деревню, где живут его личные Филемон и Бавкида, дядюшка с тетушкой, и где, если ему не изменяет память, в изобилии водятся нимфы — как то и должно в буколическом пейзаже. Большая история присвоила Виктора, недоучившегося студента, в 1914 году, и он склонен считать, что настоящая его жизнь именно тогда и закончилась, и вот теперь можно попробовать вынырнуть из Леты и начать с чистого листа. Ивашкевич делает свою историю «исторической», отодвинув действие в 1929 год, и та бессмысленная пауза в 15 лет, о которой постоянно думает и говорит его Виктор, начинается именно с конца лета 1914-го, так что само событие войны целиком и полностью эту паузу обусловливает, заслоняя собой послевоенный период как некое бледное и лишенное собственного содержания охвостье. Читатель же, исходя из временной обусловленности собственной встречи с предложенной проективной ситуацией, отсчитывает пятнадцать лет от материализованной на титульном листе книги цифры 1933, и для него Великая война становится всего лишь начальной точкой в той колоссальной пустоте, имя которой — современность[368].
Первая же фраза повести, Wojna już dawno minęła («Война давно кончилась», 218)[369], за которой следует период о пустоте послевоенного существования и о почти случайно принятом героем решении съездить на отдых в деревню, задает стандартную идиллическую повествовательную модель, которой надлежит отталкиваться от создания изящной проективной рамки, привязанной к читательскому «здесь и сейчас», — модель, насквозь пронизанную сетью двусмысленных перекрестных отсылок, связывающих разные уровни «реальности». Для читателя, который более «умен», «информирован», чем герой, и видит шире, и знает, куда развернется мир через несколько лет, экскурсия Виктора в буколическое пространство свободы становится и впрямь «картинкой», поверх которой можно время от времени перемигиваться с автором, наблюдая вместе с ним за перемещениями персонажа.
Однако персонаж у Ивашкевича никоим образом не превращается в стаффажную фигурку, необходимую исключительно для оживления пасторального пейзажа и для того, чтобы собственным движением задавать зрителю необходимую перспективу взгляда. По большому счету, Ивашкевич выворачивает идиллию наизнанку. Читатель, использующий книжку как форточку, через которую можно, не покидая обыденного пространства погруженности в большую историю, заглянуть в буколическое царство свободы, получает в нагрузку к пейзажу рефлектирующего героя, который из своего буколического далека грезит большой историей, то и дело норовя воспользоваться той же форточкой, но с противоположной стороны.
Упражнения в технике экфрасы начинаются в «Барышнях» буквально с первых страниц, и автор старательно предъявляет читателю этот прием как базовый для понимания текста, как значимую структурную деталь, на которую впредь следует обращать особое внимание. На пути в вожделенные Волчики Виктор радуется внезапно принятому решению, потому что раньше все его планы съездить туда были «просто мечты, подобно тому, как мы мечтаем о необыкновенных путешествиях в дальние страны, глядя на выставленные в витринах открытки с красивыми видами» (219)[370]. Таким незамысловатым образом Ивашкевич актуализирует одну из центральных категорий буколической эстетики, понятие locus amoenus, красивое/прелестное место, основу основ пасторальной «картинки». Обязательные атрибуты locus amoenus — вечное лето, причем лето мягкое, с древесной тенью и прохладой, свежая вода (источник или озеро), пение птиц и жужжание пчел. И — нимфа, как непременный мифологический эндемик подобных уголков: александрийцы любили «низовую» мифологию. Собственно, именно благодаря нимфе, греческой ипостаси главной фигурантки общеиндоевропейского сюжета о «сезонной невесте» (ср. скандинавские хюльдры, кельтские ленань ши, славянские самодивы, вилы и русалки и т. д.), буколика пропитывается насквозь и вечной женственностью, и неотвязным привкусом смерти: нимфы тоже не бессмертны, а для человека головокружительная связь с «девой источника» всегда чревата опасностью.
Смерть, заглянувшая в сюжет еще на этапе выстраивания повествовательной рамки в качестве мотива едва ли не технического, обусловливающего основной сюжет (смерть друга), встречает Виктора буквально на пороге вожделенной Аркадии: в качестве первой же здешней экфрасы. Герой едва-едва успевает раствориться в пейзаже и проникнуться ощущением вечного лета, как пейзаж этот сам собой превращается в обрамление для картинки, пришедшей из совсем другой реальности:
Вот и сейчас он по знакомой дороге идет к знакомому забору, «как всегда», светит солнце, «как всегда», собаки лаем встречают стадо, бредущее с пастбища по сочным лугам; и у него перед глазами возникает картина прошлого — тоже был летний день, но до чего же не похожий на этот! Выжженное поле, горячая пыль, в стороне под грушей блестит брошенный пулемет, а на ржаном жнивье — куча серо-зеленого тряпья, — труп только что расстрелянного человека. Когда же это было? Да, во время отступления им приказали расстрелять не то дезертира, не то шпиона — маленького, тщедушного солдата, который перед смертью спокойно выкурил папиросу. А потом картина исчезла (222)[371].
Рамка закрывается, герой, только что встретившийся глазами с направленным на него с этой стороны, из большой истории, взглядом, продолжает путь в Волчики — впрочем, уже получив обязательный в европейской пасторали сигнал для любого входящего: Et in Arcadia ego — «И в Аркадии — я», от лица смерти[372]. Следующий ждет его непосредственно в Волчиках, где буквально с порога же выясняется, что самая «правильная» из обитавших здесь нимф давно умерла — еще в войну, от испанки. Большая история прокатилась через Аркадию и отхлынула, уйдя обратно, в большой мир, но многое — по крайней мере, для Виктора — успела здесь поменять: одна из нимф ушла совсем, другие повыходили замуж и нарожали детей, в доме то и дело появляются незнакомые, нежелательные мужчины.
Смерть будет навещать героя регулярно, и в образе того самого расстрелянного солдата, и в образе мертвой Фели, заброшенную
