Читаем без скачивания Из глубины экрана. Интерпретация кинотекстов - Вадим Юрьевич Михайлин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Смерть внешняя — минувшая война, болезнь, которая унесла друга, слепые дети на городской окраине, и новая, надвигающаяся война, о которой не знает герой, но знают режиссер и зрители — остается за кадром: Анджей Вайда старательно убирает из сценария многочисленные отсылки к военному опыту, на которых во многом строит образ главного героя Ярослав Ивашкевич. Но здесь, в Аркадии, Виктор Рубен встречается со смертью как опцией, встроенной в условия человеческого существования; как носительницей смысла, а не как врагом, который смыслы отбирает. И, закрыв за собой дверь «красивого места», глотнув на прощание летейских вод, обнаруживает, что стадия нигредо уже позади.
В одном из эпизодов Виктор пытается представить себе траекторию уже пройденного жизненного пути, весьма показательным образом помещая ее в такую систему координат, где нагляднее всего будут видны анабасис, катабасис и стагнация:
Он не мог начертить линию своей жизни, чувствуя, что есть в ней провалы, которые невозможно восполнить при помощи логики. Вертикаль, которою был отмечен его отъезд из Волчиков в четырнадцатом году, решительно изменяла направление этой линии. От нечего делать он даже попытался набросать чертеж, но ему не удалось, потому что он не знал, как вести «кривую жизни» после четырнадцатого и особенно после двадцатого года: вверх или вниз. Наконец он сделал такой чертеж: одна линия до четырнадцатого года, потом разрыв в пятнадцать клеток и продолжение ее на том же уровне и вверх. Над пятнадцатью пустыми клетками он нарисовал замкнутую кривую: это была другая жизнь, законченная (263–264)[388].
Визит в Волчики становится, таким образом, реперной точкой, тем ключевым событием, в котором должны сойтись и получить завершение все те сюжеты, которые «подвисли» на пятнадцать лет: чтобы открыть дорогу к дальнейшему, внутреннему сюжету.
На переходе его встретит Мудрый Старик, классический юнгианский архетип, готовый явиться тому, кто уже достаточно боролся с Анимой, которую Виктор все это время никак не мог узнать под масками многочисленных здешних женщин, молодых и стареющих, живых и мертвых, готовых обижать его, разочаровывать, и воплощать его желания. И Мудрец заменит собой Тень: та тоже являлась герою во многих лицах, поблескивая непрозрачными докторскими очками, фатовато угощая его сигарами или буквально повторяя его же собственные слова о смерти. Герой, проходящий инициацию, и его проводник будут ехать между временами и пространствами, глядя друг другу в глаза. А за окном в это время будет проплывать альбедо, альбедо…[389]
И думает герой по дороге — если вспомнить о литературном первоисточнике — о созидательной деятельности в миру, свойственной алхимической и юнгианской цитринитас, предпоследней ступени на пути Великого Делания, на которой мирские сюжеты, травматически пережитые в нигредо и снятые в альбедо, превращаются в мотивации для творческого подхода к действительности:
Теперь он уже думал только о своей работе, к которой возвращался, и лишь где-то в глубине сознания, вторя его мыслям, проплывали образы расстрелянного солдата, Фели, стоящей на лугу в желтых лучах низкого солнца, и красное платье Йолы, в котором он видел ее в тот далекий летний день (274)[390].
А зовут персонажа, напомню, Виктор Рубен. Не самая распространенная польская фамилия, но зато, опять же, идеально созвучная последней стадии юнгианского процесса индивидуации, обретения себя.
4. Вместо эпилога: «ангел Джорджоне»
В повести Ярослава Ивашкевича есть одна маленькая деталь, которая кажется совершенно случайной и незначимой, — мимолетное сравнение, аллюзия на классическую живопись, каковыми просто обязан оперировать порядочный европейский автор, если он хочет хотя бы соотносить себя с великой литературной традицией. Выйдя на прогулку вместе с Туней, живым перерождением давнишней своей любви, Виктор ловит себя на том, что она напоминает ему существо сугубо небесной природы, воплощенное одним из самых изысканных художников Венецианской школы. Впечатление дивное, но тем не менее в нем сразу же сквозит и отсылка ко времени, к процессу угасания и в конечном счете — к смерти:
Он взглянул на Туню: тоненькая, шла она рядом, вернее, не шла, а выступала, точно архангел рядом с Товием на картине Джорджоне, как-то по-особому ставя свои длинные ноги. Ее поступь и то, что она слегка наклонялась вперед, с безразличием близоруких скользя взглядом по отдаленным предметам, — все это напоминало Йолу, ее старческую походку. «Лет через пятнадцать и она будет ходить точно так же», — подумал Виктор (243)[391].
Все так, вот только на случайных сравнениях авторы, как правило, не настаивают. В повести же Ивашкевича, совсем небольшой по объему, через полтора десятка страниц мы натыкаемся на повтор почти буквальный, но только на сей раз приправленный коннотациями эротическими — взамен полностью снятых ассоциаций со смертью:
Туне было теперь двадцать один или двадцать два года, но выглядела она гораздо моложе, когда шла, грациозно переступая длинными ногами, похожая на ангела Джорджоне. А когда сидела рядом с Виктором на траве, она напоминала трепещущую птицу. Произошло то, чего и следовало ожидать: Виктор схватил девушку за локти и, прижимая к земле, крепко поцеловал в губы. Туня рванулась и вскрикнула, потом начала осыпать его упреками, но все кончилось тем, что она весело рассмеялась и позволила поцеловать себя еще раз, крепче и дольше. От нее пахло сосновой смолой (259)[392].
В переводе теряется значимый смысл. Смола по-польски — żywica, с понятным общеславянским корнем, который не может не подчеркивать границы между этой, живой девушкой, с которой возможен любовный сюжет здесь и сейчас, и ее давно мертвой сестрой, с которой любовный сюжет возможен только в иных мирах и пространствах. Собственно, слово «живица» есть и в русском языке, но переводчики по какой-то причине решили о нем не вспоминать.
Впрочем, вернемся к сравнению Туни с архангелом Рафаилом с картины Джорджоне, который идет рядом с Товией. Сам сюжет Книги Товита строится вокруг чудесного путешествия молодого человека по имени Товия из Ниневии, где жил его ослепший отец Товит, в Эктабаны и обратно. На протяжении всего пути Товию сопровождает архангел Рафаил, помогает выполнить исходно данное поручение, а попутно творит чудеса и устраивает судьбу подопечного. Рафаил в ветхозаветной, а затем и в христианской традиции — покровитель путешественников и врачевателей: собственно, и само его имя переводится как «Исцелил Господь». По ходу сюжета он подсказывает Товию, как использовать волшебные свойства рыбьих внутренностей: сперва при помощи воскурения из ее сердца и печени они изгоняют
