Читаем без скачивания Из глубины экрана. Интерпретация кинотекстов - Вадим Юрьевич Михайлин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
День под облачным пологом дышал чем-то горьковато-сладким, словно аромат люпина. Было очень тихо и очень тепло, но в воздухе разносился словно бы запах тления. Все замерло: мертвенно поблескивала гладь канала, а воздух был настолько прозрачен, что растрепанные снопы на подводах, проезжавших по пригорку за садом, были видны до последней соломинки, словно на них смотрели в бинокль. Негромкий прерывистый перестук медленно катящихся колес был единственной мелодией этого полудня (266)[373].
Да и самого себя он постепенно начинает оценивать исходя из сходной системы ассоциаций. Когда одна из сестер между делом говорит ему о том, как он изменился за прошедшие пятнадцать лет, не столько постарев, сколько «погаснув», он в ответ автоматически находит нужный образ:
— Знаешь, Казя, — сказал он, помолчав, — я видел однажды Фелю, совсем нагую, на берегу пруда. Так вот, твое желание видеть меня прежним так же нелепо, как если бы я стал удивляться, не найдя в Фелиной могиле прежней красивой девушки.
Казя внимательно посмотрела на него (254)[374].
Этот пристальный ответный взгляд должен заставить читателя самому повнимательнее прислушаться к только что сказанному. Виктор буквально сопоставляет себя с трупом погибшего много лет назад человека, причем в оригинале сравнение выглядит куда более жестко, поскольку речь идет непосредственно об откапывании гроба с телом. Он умер на войне, и тот факт, что он все еще ходит по земле и навещает те места, в которых когда-то был счастлив, не отменяет этого прискорбного обстоятельства.
Поначалу Виктор даже немного злится: идиллическая рамка никак не хочет застывать в положенном безмятежном безвременье, где смерть — не проблема, а всего лишь неотъемлемая часть вечного круговорота вещей. Но постепенно верх берет второе из двух базовых буколических чувств: к постоянному ощущению соприсутствия смерти добавляется ощущение любви, столь же неясное и столь же властно разлитое в густом летнем воздухе. Нимф здесь по-прежнему много, замужем они далеко не все, да и самый факт замужества… В долгой череде традиций, наследующих идиллии, есть и такие, в которых именно любовь к замужней даме есть самая что ни на есть настоящая любовь. Сестры очень несхожи между собой, как то и должно участницам хоровода искусительниц, завлекающих странствующего рыцаря, чтобы навсегда оставить его в зачарованном гроте. И за каждой из них угадывается — не то чтобы прямо конкретный женский персонаж античной мифологии, но скорее целое смысловое поле, связанное с тем или иным типом женской привлекательности.
Проще всего дело обстоит с Зосей — она, естественно, София: не столько «мудрость», сколько «ученость». Она единственная из сестер, которая была когда-то ученицей подрабатывающего на каникулах репетиторством Виктора, то есть была с ним связана отношениями скорее не личными, но деловыми, и потому «не уважала и не любила его», потешаясь над влюбленными в него сестрами: скорее даже не Афина, но римская Минерва, холодная, отстраненная и оберегающая границы.
Йола — имя, отсылающее к греческому названию фиалки, весеннего цветка, традиционного сигнала к пробуждению природы вообще и агональной юношеской и воинской природы в частности: именно этот цветок Афина протягивает Гераклу, побуждая героя подняться с ложа[375]. Йола — проводник Виктора в воспоминания атлетического и состязательного характера, она связана с лошадьми, лодками и длительными пешими прогулками. И она же — единственная, с кем у него на сей раз случается «настоящий» (в чисто физиологическом смысле слова) секс: по сути совершенно бессмысленный, приемлемый, опять же, разве что в плане атлетическом и состязательном с другими, многочисленными, претендентами.
Казя, Казимира, «разрушительница славы», если переводить ее имя буквально («Конечно, постарел, но дело не в этом. Ты как-то поблек», 254)[376], — богиня мумификаций, повелительница конфитюров и засахаренных фруктов. И Виктор, в которого она когда-то была всерьез влюблена, теперь милее ей таким, какой есть — zgaszony, потухший, утративший живость и яркость.
Юля — проводница в «мокрые» воспоминания, точно так же, как Казя — в сухие. Обладательница царственного имени, холеная сытая кошка, окруженная во фронтовых воспоминаниях Виктора медоточивой аурой эротического волшебства, способного, впрочем, и сейчас еще всплеснуть былыми нотами. Она — хозяйка бессознательной сексуальности, существующей не только помимо ума, но и помимо сколько-нибудь осознанной воли. Ее давнишнюю девичью связь с Виктором даже и связью назвать было трудно, то была природная — как волна перебирает берег — игра двух тел: без единого слова, без единого сигнала о том, что кто-то из них двоих отдает себе в этой игре отчет.
Но главная в этом хороводе, конечно, давно мертвая Феля, персонаж, который к моменту начала действия уже успевает превратиться в своеобразный дух места — да и в воспоминаниях Виктора предстает в окружении маленьких деталей, на удивление уместных для буколической нимфы источника. «Феля вечно пропадала на прудах, часами не вылезая из воды…» (242)[377]. Имя ее само по себе служит одним из ключей к истории о попытке героя вернуться в невозвратное далеко. Полная форма, Фелиция, есть производное от латинского felix — «счастливый», однако простота интерпретации в данном случае обманчива, ибо в классической латыни образовать от этого прилагательного подобное женское имя нельзя. Felicia есть форма среднего рода множественного числа, употребимая в таком устойчивом сочетании как felicia tempora, «счастливые времена» — у Ювенала, Тацита и т. д. И тоска героя по умершей возлюбленной обращается в поиски утраченного времени, по сути своей чисто буколические, ибо основной буколический миф как раз и есть миф о смерти, после которой гармоничное слияние человека с простым и безмятежным током бытия становится невозможным.
В этом смысле Туня, самая младшая из Волчиковских панночек, которая до войны была еще совсем маленькой, а теперь расцвела в прекрасную девушку, вроде бы готовую влюбиться в Виктора, есть всего лишь эхо, пустая реплика Фели — смутное отражение, чье имя Антония (в контексте повести, конечно) и впрямь имеет смысл соотносить с древнегреческим ajntonomasiva — «переименование»[378]. Виктор и с ней пытается ходить то на пруды, охотиться на несуществующих уток, то на кладбище, где лежит всеми, кроме него, вытесненная из памяти Феля. Но говорит он все время о старшей сестре: не самая лучшая стратегия, если ты всерьез решил вскружить голову младшей. Не случайно Анджей Вайда, снимая по «Барышням из
