Читаем без скачивания Из глубины экрана. Интерпретация кинотекстов - Вадим Юрьевич Михайлин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Возникновение этого института имеет смысл связывать с принципиальным переформатированием стратегий приобретения, накопления и сохранения символического капитала, имевшим место в период раннего Нового времени. Понятие «честь», которым, собственно, и обозначается некая частная сумма этого капитала, надлежит рассматривать прежде всего не в индивидуальной, а в микросоциальной перспективе[421]. Как и в других аристократических традициях, бытовавших в самые разные времена и на разных концах Европы, от архаической Греции до средневековой Англии, конкретный человек являлся носителем некоего объема символических ценностей главным образом постольку, поскольку принадлежал к конкретной группе, прежде всего семейной, которая, собственно, и являлась конечным держателем этого капитала, делегируя своим членам право пользования разными его «долями» и, в свою очередь, налагая на них обязанности, связанные с умножением и защитой общегруппового «блага». Это «благо», которое мне — со всеми понятными оговорками и в максимально широкой культурно-антропологической перспективе — удобно обозначать древнеиранским по происхождению понятием фарн[422], соизмеряется группой с фарном других ей подобных групп и обладает рядом характеристик, прописываемых через понятия, связанные с такими семантическими полями, как «честь», «уважение», «слава» и т. д.
Среди этих характеристик есть постоянные, эссенциальные, связанные с неотъемлемым правом группы и ее значимых членов на обладание фарном; а есть переменные, связанные с изменением объема и качества символического капитала. Действия отдельного члена группы могут изменить общую сумму, являющуюся достоянием всей семьи, как в большую, так и в меньшую сторону, — и соответственно сказываются как на статусе индивида внутри группы, так и на статусе самой группы среди других таких же групп. Но индивид является всего лишь «полномочным представителем» группы, носителем той или иной доли общесемейного социального капитала, составляющей при этом основу его собственных «репутации» и «достоинства». При этом индивидуальная репутация находится с семейной честью в отношениях неравновесного взаимодополнения: первое всегда существенно «меньше» второго, питается им и — по определению, в силу конечности человеческой жизни, чьи сроки в большинстве случаев несопоставимы со сроками существования семейных кланов, — обладает характеристиками прежде всего транзитивными. Честь воспринимается как эссенциальная характеристика, не имеющая бытового выражения в «количественных» показателях, — ее нельзя купить, обменяв на «бытовые» ценности, ею невозможно за них заплатить.
В этом смысле показательна двойная классификация ценностей, существовавшая еще в гомеровской традиции. Все блага делятся на две принципиально разные категории: одна включает в себя «товары повседневного спроса», другая — «престижные ценности»; прежде всего, это наделенные некими исключительными характеристиками (красота, божественное происхождение, уникальность и т. д.) металлические изделия, лошади и женщины. Стоимость блага, относимого ко второй группе, может быть соотнесена со стоимостью благ, относимых к первой группе, — «цена» золотого доспеха, в который облачен на поле боя Главк, обозначена в сто быков. Но эта ценовая планка нужна прежде всего для определения соотносительной ценности разных товаров, относимых к группе престижных: между собой, а не для обмена их на товары обычные[423]. Престижные блага могут покупаться и продаваться, но прежде всего они участвуют в символическом взаимодействии, способном повысить или понизить фарн: их дарят, их предлагают в качестве выкупа, ими обмениваются, подтверждая отношения гостеприимства или свойства[424].
В нашем случае предметом преимущественного интереса является то обстоятельство, что героическая смерть — как то имеет место у Гомера — также может быть проведена по категории престижных благ, что прежде всего применимо к ситуации «ферапона», который добровольно приносит собственную жизнь в жертву другому человеку или богу, выводя тем самым обмен символическими дарами на самый высший возможный уровень[425]. Причем сам факт обозначения человека как «ферапона» уже является поводом для резкого «роста котировок» как на уровне индивидуальной репутации, так и на уровне фарна, принадлежащего группе в целом, — вне зависимости от того, что смерть еще не наступила и, возможно, не вообще не будет иметь места в рамках конкретного эпизода[426].
Ситуация, в которой отдельный человек позиционируется как престижная жертва, являющая собой ставку в некоем ритуализированном действе, результат которого должен сказаться на изменении суммы символического капитала, принадлежащего всей группе, может выстраиваться по-разному, в зависимости от прагматики, подсказываемой конкретным культурным полем, что и происходит в ряде известных нам культурных традиций, предлагающих достаточно широкий спектр вариантов этого исходного сюжета: со своими наборами поведенческих ролей, способов «перераспределения ответственности» между индивидом и группой и т. д. Несмотря на значительное количество структурных и семантических схождений, институт средневекового судебного поединка[427] в этом смысле совершенно непохож на институт героического поединка перед битвой[428]; а ирландский институт fianna/фениев[429] непохож на кавказский институт абречества[430]. Понимание каждого из подобных институтов — его возникновения и отмирания, особенностей функционирования, поведенческих моделей, доступных вовлеченным в связанные с этим институтом практики, — нуждается всякий раз в собственной оптике, построенной на анализе как соответствующих социальных порядков, так и символических кодов, базовых для данной конкретной культуры.
Возникновение института европейской аристократической дуэли в транзитивных обществах эпохи ранней модерности имеет смысл связывать прежде всего с потребностью в символической канализации права на вооруженную защиту семейного фарна в условиях существенного перераспределения сил между центральной королевской властью и поместным дворянством в пользу первой, а также с масштабной джентрификацией и постепенным ослаблением мобилизационной военной лояльности клиентских сословий по отношению к титулованной аристократии[431]. Культура дуэли предложила способ поддержания символического поля, в равной степени выгодного всем, кто имел к нему доступ.
Дуэль оказалась полезна как высшей аристократии, так и мелкому дворянству. Для титулованной знати возможность прибегнуть к этой практике символизировала способность сохранить дух независимости перед лицом монархии. <…> Мелкое же дворянство оставалось в выигрыше по иной причине <…>. [Для него] дуэль была выгодна прежде всего потому, что устраняла неравенство[432].
И еще:
Дуэль была знаком и печатью, скреплявшей равенство между высшими и низшими [представителями знати. — В. М.], братскими узами, связывающими воедино весь этот многоликий класс. Проще говоря, она была великим уравнителем, хотя на практике чаще всего имела место между равными по статусу участниками: сквайр дрался со сквайром <…> Но герцог не мог не принять вызова от простого джентльмена <…> поскольку неподобающая реакция на такой вызов низводила до соответствующего уровня уже самого герцога[433].
При этом дуэльный кодекс исключал из соответствующего «поля чести» любых представителей низших сословий, — и прежде всего набирающую вес буржуазию,
