Читаем без скачивания Из глубины экрана. Интерпретация кинотекстов - Вадим Юрьевич Михайлин

— тем самым гарантируя каждому, кто имел право на участие в соответствующих практиках, элитарный статус. Подобное положение вещей служило дополнительной гарантией «символической капитализации» дуэли и поддерживало высокий символический статус самого этого института. Как провокация, так и защита чести; как вызов, так и возможность выбора условий поединка; как победа, так и поражение были важны сами по себе. С одной стороны, любое из этих действий и все они в совокупности вносили свой вклад как в общий семейный фарн, так и в «личную репутацию», то есть в ту часть символического капитала, которая, будучи функцией от общей семейной «чести», предполагала вполне конкретное индивидуальное измерение. С другой, все эти действия в равной степени служили поддержанию общесословного «поля чести», недоступного для «черни» и не подконтрольного государственной власти. В свою очередь, государственная власть по-своему также была заинтересована в существовании дуэли, поскольку, по сути, та представляла собой общественный — самоуправляемый, саморегулируемый и существующий на полном самообеспечении — институт контроля за агрессивным поведением, не выходящим за рамки приватных контекстов. Именно по этой причине и была возможна парадоксальная ситуация, характерная практически для всех европейских государств, в которых дуэль превратилась в устойчивый социальный институт: государственная власть издавала все более и более грозные указы, запрещавшие дуэль, зачастую под страхом смертной казни для всех участников. Но даже в тех случаях, когда убийство на дуэли получало широкую общественную огласку, а участников удавалось арестовать, дело всеми возможными способами старались спустить на тормозах.

«Семейное» измерение дуэли также предполагало собственную, вполне очевидную прагматику. Приватный, разыгрываемый по жестким правилам и под наблюдением заслуживающих доверия свидетелей конфликт между индивидуальными представителями двух семей не заставлял эти семьи рисковать сразу всем своим символическим капиталом — в отличие от межклановых конфликтов времен Средневековья, где подобный риск мог привести не только к символической, но и ко вполне физической элиминации всей группы, вне зависимости от того, привлекались или нет при его разрешении властные ресурсы более высокого порядка. При этом как риск физической смерти, так и риск конфликта с законом, установленным государственной властью, принимал на себя «ферапон», демонстративно вынося все эти риски за пределы того поля, в котором разыгрывалось конвенциональное взаимодействие между семьями и — между семьей и королевской властью. Эта подчеркнутая дистантность имела и сугубо пространственное выражение: дуэль проводилась на маргинальной территории. При этом маргинальность территориальной привязки не только не предполагала перехода к маргинальным моделям поведения, но, напротив, полностью их исключала: в силу того, что дуэльные кодексы мелочно и дотошно регламентировали для каждого из участников все нюансы как самого поединка, так и предшествующих ему и последующих за ним действий.

Мифология, на протяжении нескольких тысячелетий выстраивавшаяся в европейских культурах вокруг маргинальных институтов и форм поведения, делала особый акцент на двух составляющих: на этике индивидуального достижения и на концепции индивидуальной же «свободы». Эти два элемента, вступая в кумулятивное взаимодействие между собой и будучи представлены в огромном количестве «героических» сюжетов, создавали мощное поле притяжения, позволявшее позиционировать героическую судьбу и практически неотъемлемую от нее героическую смерть как высшую престижную ценность. Что, в свою очередь, помогало: а) мобилизовать и мотивировать (молодых) мужчин для участия в войнах; б) канализировать агрессию и в) решать демографические проблемы, связанные с избытком мужского населения при недостатке ресурсов жизнеобеспечения.

Концепция «славы» представляла собой механизм перекодирования героического подвига и смерти в компоненты, не просто совместимые с семейным символическим капиталом, а составлявшие — прежде всего, в культурах с выраженным доминированием военно-аристократического этоса — самый его костяк. При этом гарантией от излишней «индивидуации» жизненных стратегий служило ограничение маргинальных концепций «свободы» и «достижения», с одной стороны, контролем со стороны маргинальных же, «стайных» групп, обладающих собственными иерархиями и этиками принадлежности, а с другой — концепцией (семейной) чести, в которой только и могла окончательно реализоваться индивидуальная «слава»[434]. При этом «стая» выступала еще и в роли «экспертной инстанции», способной засвидетельствовать высокое качество престижной смерти, достойной переработки в «славу».

Дуэль в этом смысле представляет собой пространство свободы, где маргинальные формы поведения на время освобождаются от маргинальных же методов контроля со стороны «стаи»[435] (при формальном сохранении знаков такого контроля — секунданты и проч.). А обычная прагматика индивидуальной героической смерти как способа качественного повышения семейного фарна приобретает здесь выраженный акцент на «личной репутации», с особым вниманием к границам индивидуального тела, к физическим, поведенческим и этическим характеристикам, позволяющим говорить о соответствии идеалу gentile homme: значимому уже не столько на семейном, сколько на публичном, политическом уровне.

Все эти особенности дуэли и превращают ее в своего рода «мерцающий» феномен, в котором индивидуальную репутацию легко спутать с семейной честью. Позднейшая буржуазная традиция с ее оптикой, заточенной под вычленение из любого сюжета индивидуальных эмпатийных и нег-эмпатийных триггеров и в итоге с интерпретацией самого сюжета в перспективе личных достижений и потерь, неизбежно воспринимает аристократическую дуэль через призму индивидуальной этики достижения, «персонализируя» саму концепцию дворянской чести и смешивая ее с идеей личной репутации до полной неразличимости. При этом полностью сохраняется символическая ценность самой дуэли как престижной практики, поддерживающей сохранность социального капитала, не гарантированную на общесоциальном уровне в обществе, в котором все еще отсутствует системное и законодательно оформленное представление о правах и свободах отдельной человеческой личности. Во многом поэтому уже в XIX веке происходит резкий рост числа «третьесословных дуэлей»: престижная аристократическая практика становится привлекательной не только в качестве «билета в элиту», но и как средство, позволяющее максимально надежным с символической точки зрения образом обеспечить границы собственной свободы и значимости.

Одновременно дуэли становятся более кровавыми, поскольку радикально изменяется сам смысл поединка. На смену предельно формализованной процедуре, демонстрирующей готовность индивида встать на защиту семейной чести, приходит практика, предполагающая совершенно иное прагматическое наполнение: возможность использовать устоявшийся — престижный — аристократический институт для решения задач, связанных с утверждением индивидуальной репутации. Неслучайно во Франции и в Соединенных Штатах середины XIX века самыми «дуэлирующими» категориями граждан были журналисты и политики, то есть люди, для которых в условиях укрепляющегося третьесословного общества, ориентированного на публичную политику, создание и поддержание публичного «лица» превратилось в sine qua non.

Для немецкого студента или офицера наличие Schmisse, шрамов на лице, свидетельствовавших об участии в «мензурных» дуэлях, было необходимым и достаточным сигналом, позволявшим конструировать публично приемлемый образ благородного человека. Но сошедшиеся в поединке французский или американский политик и журналист с большой долей вероятности были настроены на куда более серьезный исход[436]. Так что французская журналистика 1850‑х годов, которая выдумала и рассказала