Читаем без скачивания Фаюм - Евгений Николаевич Кремчуков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Да, до имени было пока далековато. Теперь он пробирался сюда, к будущему персонажу, ближе к полудню из своих вялых питерских сумерек, устраивался подалеку в теньке, доставал из кармана крупное сочное яблоко. И подолгу разглядывал окно ее девичьей на втором этаже. Наступило время творения. Сверяясь по смартфону с фотографией петриад на том самом доме в Банковском переулке, он уже знал, что ей почти девятнадцать, что она скромна и любопытна, безмятежна и глубока, как тихий омут. Прямые длинные черные волосы, вытянутое лицо, узкие скулы. Он явственно представлял себе озорные, быстрые всполохи ее взгляда, когда она распалялась, играя и кружась на лужайке с сестрами. Вот тебе раз, а его тульпа оказалась разноглазой! Левый глаз пронзительно-голубой, правый – карий, как темный янтарь. И это точно был не последний сюрприз, который его ожидал. Тульпа была выше среднего роста – каланче Данилычу, пожалуй, до подбородка – и слегка полновата, но полнота эта выглядела природной, чувственной, крепкой. Выглядела совершенной оправой ее юного очарования. И обещала многое.
Снова и снова возвращаясь к форсингу своего видения, он не пытался оживить для себя камень, нет. Нет. Оживить можно только мертвое, думал он. То, что родилось, жило и затем умерло. Но она не была ни живой, ни мертвой. По сути, Саша, отправляясь в вондер, делал то же самое, чем сто лет занимался на службе у себя в розыске: искал ее, сверяясь с полученной ориентировкой – портретом-горельефом в Банковском переулке. С недавних пор он казался себе прямо-таки скульптором наоборот: не воображение переносил в камень, а свою каменную Афродиту претворял обратно в пену воображения.
Знающие люди писали, что ни в коем случае нельзя торопить события. Не стоило, подчеркивалось, пытаться самому вступить в прямой контакт – иначе вместо полноценной тульпы, автономной личности с отдельным от сочинителя сознанием можно было получить, как это называлось в тульповедении, сервитора – эдакого воображаемого голема. Без сознания, без души. Поэтому Данилыч, приходя к ее дому, просто ждал и наблюдал, внимательно, терпеливо дополняя портрет возлюбленной все новыми и новыми мелкими черточками. Вот выбившаяся прядь спадает ей на щеку, когда она, присев, разглядывает какую-то букашку или гусеничку на тропинке к дому. Вот уголки ее губ при виде идущей навстречу матушки. Вытянутая рука и поворот головы в полусвете, когда она запахивает шторы перед отходом ко сну. Ровное, умиротворенное дыхание спящей, на которую он примеряет то одно, то другое платье из гардероба. Задорный смех, воздушный поцелуй уезжающему куда-то отцу. Алый цветок, к которому она склонилась, и глубокий вдох доступного даже ему отсюда аромата. Раскрытый альбом на коленях. Легкий, будто взлетевший над поверхностью земли шаг. Однажды, разглядывая девушку, он внезапно почувствовал, как необъяснимое, смутное тепло коснулось его изнутри, в узлах солнечного сплетения. И тотчас она, приотстав от спешащих домой сестер и быстро повернувшись – почудилось что-то – бросила пристальный взгляд вдаль, в сумрак густой рощи. Ровно туда, где он только что стоял.
На следующий день Саша принес с собою флакончик из «Рив Гош», оставил для нее в бумажном пакете за всегда скрывавшей его молодой березкой. «Аква Аллегория Херба Фреска» – теперь он знал и запах своей тульпы.
Прошло еще немного времени, и он, невидимый для остальных обитателей вондера, тихонько окликнул ее издали. Сначала она не услышала, возможно увлеченная чем-то или погруженная в собственные мысли. «Мира!» – громче повторил Данилыч. Она стояла молча, опустив глаза, не решаясь обернуться. Он тоже медлил. Медлил. Наконец подошел ближе и попытался непринужденно обнять ее – ведь так встречаются друзья после долгой разлуки? Не так, Мира отшатнулась и зыркнула на него раздраженно и пылко. Разве что только не фыркнула. «Ничего, и не таких кобылок укрощали», – с улыбкой подумал Данилыч. И завел разговор. Он говорил не о себе, это ей было ни к чему – его она позже узнает сама. Саша рассказывал о мире, в котором они скоро будут вместе, о мире правнуков и праправнуков, очень похожем на тот, который ее окружает здесь, и все-таки – совершенно другом.
Еще долго, месяца два или около того, он спускался к ней вниз, в ее бесконечное лето. Они гуляли в роще или сидели рядом на берегу ручья, вместе читали книжки, которые он приносил с собой, слушали музыку на его телефоне. Однажды Мира позволила взять ее за руку. Пальцы у нее были изящные и крепкие. «Я хочу к тебе», – шепотом сказала она. Голос оказался совсем не таким, каким Саша его себе представлял. Нет, ее голос был невыразимо ближе и нежней. Она повторила: «Я хочу с тобой». Данилыч молчал, он так много времени и сил отдал, чтобы это мгновение случилось, что сейчас не мог даже разомкнуть губ, не мог выдохнуть самое простое: «да». «Тульпа никогда не изменит тебе, – прочел он когда-то в самом начале в одном из гайдов, – но она навсегда изменит тебя». Хотел ли он измениться? Черт его знает. Но именно сейчас стало ясно, что никуда он не сбегал из своей трудной, горькой и родной реальности – с ее ночными дежурствами, вызовами, всей этой уголовной шелупонью, работой на износ, с двухразовым питанием, состоявшим из упаковки дошика и тушенки прямо с ножа над жестяной банкой, со старым постельным бельем. Все это было всерьез, все это, пожалуй, даже нравилось его бродяжьему сердцу. Просто не хватало еще чего-то, самой малости какой-то. Ею он теперь свою реальность как раз и дополнил.
Мира вовсе не игрушка, думал Данилыч, закинув руки за голову, лежа без сна глубоко за полночь. Ты же помнишь? Ты же понимаешь? Она не питомец какой-нибудь там. И совсем не самый близкий человек, если уж на то пошло, не сестра и даже не ребенок, нет. У вас просто навсегда теперь голова, общая на двоих. Начиная отсюда – вас два-в-одном. Тебя двое. Звучит нелепо, ведь Мира – это не ты. Но она не сможет существовать нигде, кроме как в вашем существе. Это такая, получается, веточка твоего ствола. Только такая эта веточка, которая, странно сказать, не из тебя выросла. Которая, наоборот, сама в тебя вросла.
8– Хорошо, вот ты военный моряк… – откинувшись на спинку сиденья, говорил Илья.
– Инженер. И вообще – океанолог.
– Ладно, пусть будет инженер. Все равно – военно-морской инженер…
– А мы с тобой, кстати, получаемся коллеги, – опять перебил его Николай, – это ведь вроде как товарищ Сталин сказал: «инженеры человеческих душ»?
– Да там темная история, если честно. – Илья погладил шею. – Похоже, Сталин только повторил, процитировал, типа того что «советские писатели, как метко выразился товарищ Олеша, инженеры человеческих душ». Стало быть, это Юрий Карлович где-то обмолвком бросил, а Иосиф Виссарионович в роли тостующего приподнял вместе с бокалом. И уж потом широкие народно-писательские массы подхватили.
– Не знал эту историю. Так и что ты хотел спросить? – Моряк потянулся за фляжкой и аккуратно плеснул обоим еще на полпальца коньяку.
– Не помню, – засмеялся Илья и кивнул на стаканы, – уже растворилось все.
– Ну, крепче здоровье будет. Давай тогда – за товарища Олешу.
– И за инженерное братство!
Созвучно звенькнули стаканы.
– А тогда я тебя спрошу. – Николай внимательно взглянул на Илью. – Как инженер военный человеческого инженера, да? Когда уже этот наш человек научится жить в мире, любви и согласии? Мало, что ли, чем ему заняться на белом свете – почему вообще насилие? Почему убивают, калечат, воюют?
– Коля, так он давным-давно уж научился! – воскликнул Илья.
– В смысле?
– В самом прямом смысле. Человек научился жить без войны и без насилия тогда, когда появилась дипломатия. Институт дипломатии. Когда оказалось, что можно вообще-то договариваться, а не убивать друг друга.
– Так и?..
– Так и получается, что человечество может жить без войны. Человек не «не может», а не хочет. Мы воюем, типа чтобы было меньше войн. Врага можно простить, но сначала его нужно уничтожить. Хочешь мира – готовься к войне. Вот они и готовятся до тех пор, пока нервы не выдерживают и – пам,
