Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

ревкома до недавнего времени были закрыты, из чего следует: там было что скрывать, да и в самом деле, как потом выяснилось, – было, но об этом – в свой час, а пока – только о странной романтической любви Миши Марикова и Елены Бирич, любви, которую достаточно полно описал в своих заметках дядя Богдан, педантичный и внимательный к деталям; я понимаю его нескромный интерес, состоявший в попытке осознать эту коллизию внутри известных нам событий: дяде Богдану любовь его соратника к Елене казалась мистической и отнюдь не бытовой, ибо Елена была не просто фигурой – пешкой или же ферзём, – она была королевой, и это решало все дела, в том числе – судьбу председателя ревкома; откуда её привезли в Петропавловский Порт, молва нам не доносит, однако о жизни на Камчатке этой странной семьи общество сохранило устойчивые слухи, и этот дым, без которого огня, как известно, не бывает, так распространился, что даже самые нелюбопытные в Ново-Мариинске знали: эта баба – разбитная, весёлая, целомудрия не чтящая, нраву танцевального, отчаянного, склонная к питию и сомнительным забавам, но одновременно умная, хитрая и расчётливая, словно халифский визирь, умудрённый царедворец; Трифона, мужа своего, терпеть она не могла, предпочитая ему свёкра, – свёкор с нею спал и даже не считал нужным хранить это дело в тайне, Трифон же, субтильный человек, бледный, робкий и дышащий прерывно, не смел отцу слова возразить… и вот этот странный союз принялся делать дела на новом месте: Павел Георгиевич ездил по оленным чукчам, скупая всё ценное, что только находил, а Трифон с Еленой направляли золотые потоки прямиком в Аляску, причём видно было, что спешили, – и не зря, ибо жареным с материка уже несло… вот тут-то Павел Георгиевич и оплошал, – нет чтобы с мистером Свенсоном вовремя сесть на пароходик, так он жадности поддался, намереваясь выжать из аборигенов всё до капли, и попался, как мушка к паучку, слава богу, сношенька спасла, а сношенька между тем сама угадала лапой в мёд, не ожидая, что влюбится в председателя ревкома, и действительно, в этой любви было много мистики, – едва увидев его, она сразу и погибла, только глянув в его жгучие глаза с едва заметною косинкой, горячие, пылающие фанатическим блеском, который приняла она за огонь безумной страсти, а он… он с этой минуты стал её рабом и безотказным исполнителем, – она держала его на невидимой цепи и повелевала; дядя Богдан оставил на этот счёт интимные свидетельства, в некотором роде проливающие свет на суть их странных отношений: ночевали ревкомовцы в захваченном доме уездного правления, и сквозь тонкие стены канцелярий каждый из них еженощно мог слышать звуки безумств, доносившихся с места уединения влюблённых, – каждая ночь отличалась своею мелодией, а однажды они визжали, рычали и вопили так, что можно было подумать, будто в их спальне ведьмы терзают христианскую душу, потом же, по воцареньи тишины, дядя Богдан услыхал горькие рыдания, и то были рыдания председателя ревкома, – он плакал, как младенец, звук был глухой, мягкий, из чего дядя Богдан заключил: Миша плачет, уткнувши лицо в грудь своей Елены… а другой раз, зайдя за какой-то надобностью в их опочивальню, дядя Богдан застал картину, которая его просто потрясла: посередине комнаты сидел на богатом венском стуле Мариков, опустив голые ноги в медный таз, сбоку стояла царственная Елена – на коленях, в подобострастной позе рабыни, готовой к любым, самым изощрённым унижениям, и – мыла ему ноги! дядя Богдан был изумлён и просто застыл в дверях, как соляной столб, глядя во все свои глаза: Елена казалась исполненной молитвенного вдохновения, и в лице её был почти экстаз, перемешанный с восторгом полового чувства, – это не поддавалось осмыслению и никак не вписывалось в контекст бури, предполагающей борьбу за власть, расстрелы, кровь и угрожающее бряцание оружия… председатель Чукотского ревкома был человек тщеславный, властный, и понятно, что отношение к нему Елены подогревало в нём самые низменные чувства, – мог разве простой, малообразованный пролетарий, в крови которого ещё клокотало крепостное право, надеяться на внимание надменной красотки? – такого внимания молили когда-то у неё блестящие офицеры, отпрыски аристократических фамилий… да что офицеры! ведь у них свои критерии и целый круг условностей, согласно которым женщину можно оценить подобно породистой кобыле, – другое дело – чукчи, бесхитростные дети тундры: приезжая в Ново-Мариинск из дальних становищ, расположенных чуть ли не за триста вёрст в ледяных дебрях укрытого снегами мира, они часами ждали её явления на крыльце дома купца Бирича – чтобы только увидеть это сияющее внутренним светом лицо ангела в обрамлении волшебных волос цвета абиссинского золота, – и некоторые чукчи просто вставали перед ней на колени, надолго застывая в первобытном восторге, – такова была она, и только один человек открыто требовал её изгнания, единственный, кто не разделял беспечности и благодушия иных ревкомовцев, полагая политическую ситуацию в Ново-Мариинске шаткой, двусмысленной и очень опасной, это был Фесенко, моторист, керосинный человек, который, в общем-то, и предвидел события – как будто ему о них заранее поведали: 31 января в Ново-Мариинске вспыхнуло восстание, так говорится – вспыхнуло восстание, на самом же деле никто ничего не поджигал, просто к дому уездного правления подошли выползшие из подполья белые гвардейцы и недобитые милицейской гвардией купцы, взяли на изготовку винчестеры и револьверы да и объявили ревкому издалека о приходе новой власти; в тот же миг застигнутый врасплох ревком обнаружил пропажу своего благодетеля Тренёва и почти всех припасов ради ведения войны; Мариков вынул свой старинный кольт, поставил курок на полувзвод и открыл дверку барабана, – в каморах Миротворца оставалось только пять патронов; все прочие также проверили стволы, – воевать было вовсе нечем; одновременно с улицы послышалась стрельба, зазвякали стёкла, и в окна дома уездного правления влетели раскалённые пчёлы, готовые ужалить любого из его защитников, – Мариков с товарищами пытались огрызаться и даже, кажется, кого-то застрелили, но силы не были, да и не могли быть равными, – тогда председатель ревкома решил послать к осаждающим парламентёра; случился бы на месте дядя Богдан, именно он пошёл бы к врагам, поскольку единственный из всех обладал истинным даром ведения дискуссий, но неделей ранее Мариков послал дядю Богдана вкупе с Эленди и Кеотой под началом Берзиня в Усть-Белую для расширения и упрочения Советской власти – до Усть-Белой было триста двадцать вёрст, поэтому вернуться в Ново-Мариинск посланцы могли не ранее середины или же конца февраля; сам Мариков выходить с белым флагом не хотел, – сидя под защитой стенной ниши на дорогом венском стуле в доме уездного правления, он размышлял о собственной судьбе, о судьбе Елены и о судьбах революции в Чукотке… по всему выходило, что будущего у ревкома нет и думать о нём надо было раньше, – по крайней мере, керосинный человек Фесенко оказался очень прав – в отношении оружия и, конечно, в отношении Елены, этой персидской княжны, которую давно уже надо было сбросить со своей революционной ладьи в неподкупную песенную Волгу… председатель ревкома глянул на Елену: она стояла за печью и только тревожно посматривала время от времени в сторону опасных окон, где суетливо бегал с места на место с американским винчестером в руках бывший начальник колчаковской милиции – помилованный Струков… снаружи продолжали бить, а помощи ревкомовцам можно было и не ждать, ведь союзников у них в Ново-Мариинске не имелось, если ж говорить о чукчах, которым они во всё время своей власти пытались объяснить преимущества социалистического строя, то туземцы в этих делах не разбирались и пришлых людей не хотели понимать; часа полтора длилось противостояние, и патронов в ревкоме вскоре не осталось; тут к Марикову пришло осознание краха предприятия, и с запоздалым раскаянием понял он все свои ошибки, всю свою наивность, и какие-то иные смыслы открылись ему в событиях последних дней: он явственно увидел роли Струкова, Тренёва и даже – роль Елены… сидя в каком-то отупении, он всё анализировал, размышлял… потом, очнувшись, подозвал Елену, дал ей лоскут белой шторы и приказал уйти… она взглянула на него, и ему показалось, что слёзы блеснули у неё в глазах, – Мариков взял руки любимой и нежно их поцеловал – сначала