Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

одну, потом другую… она с трудом сняла с пальца свой золотой перстень и надела на его мизинец, потому что на другие пальцы он не шёл, – поцеловав в свою очередь его руки, она взяла шубку и потихоньку вышла; спустя полчаса вышли Аренс, Бучек и Куркутский, последним вышел Мариков, он был зол на себя и на обстоятельства, которых не удалось ему учесть, но всё ещё думал, отчаянно пытаясь ухватить ускользающую мысль, о какой-нибудь удаче, хитрости или, может быть, побеге; в последнюю минуту перед сдачей не захотел покинуть дом Фесенко упрямый керосинный человек, и, когда ревкомовцев вязали, позади раздался выстрел, оборвавший, как узнали после, жизнь этого никому не доверявшего угрюмого человека, – моторист не стал дожидаться развития событий, решив самостоятельно уйти из жизни, и – не прогадал, избежав, во всяком случае, мучений и позорной казни, а запертых на складах купца Малькова пленных мучили до света, ничего, впрочем, и не требуя – мучили ради мучений, из мести, ради того, чтобы сломить коммунаров, этих светлых борцов за грядущее счастье обновлённой Чукотки… да, они погибли, пали смертью храбрых, но дело их будет жить в веках, и никогда, никогда не забудут потомки дерзкого подвига коммунаров, великого подвига, которому навеки обязана наша суровая, но прекрасная земля, не одно уж десятилетие соблюдающая славную, добрую традицию: старшие собирают младших в торжественное каре и отечески возглашают: пионер, к борьбе за дело Коммунистической партии Советского Союза – будь готов! на что каре звенящими от волнения голосами с подозрительною поспешностью отвечает: всегда готов! – один я почему-то молчу, плотоядно вперившись в пышные формы старшей пионервожатой, здоровенной бабищи лет двадцати с галстуком на могучей соблазнительной груди… о-о, эта пионервожатая! сколько раз она заставала меня врасплох в школьных коридорах! – встретив её, я замирал посреди перемены и, быстро обернувшись, смотрел ей вслед, а она шла, бесстыдно демонстрируя свои выдающиеся округлости, крамольно обтянутые узкой юбкой… будь готов! – всегда готов! – мысленно отвечал я, думая о своём: пройдут годы, столетия, но память по-прежнему будет хранить светлые образы погибших, а поэты не устанут слагать исполненные романтической героики песни о том, как холодным рассветным утром измученных коммунаров вывели на заледеневший плац между факторией и складами Малькова… вывели и приказали раздеться… так они стояли, пока мучители наслаждались их унылым видом, а потом вперёд вышли Струков, Тренёв, старший Бирич, младший Бирич и ещё какой-то неведомый солдат, – все они держали в руках американские винчестеры… тут Михаил пошевелил синими губами и сказал едва слышным шепотком: прощайте, товарищи, – но ему никто и не ответил… расстрельщики тем временем стали на позицию и взяли винчестеры на изготовку, причём старший Бирич расположился против Миши и сам же скомандовал огонь… грянули выстрелы, и ревкомовцы разом попа́дали в слежавшийся снег… хоронить не давали их три дня, и лишь тогда, когда тела принялись рвать собаки, – разрешили; трупы убитых сложили в рыбную яму на речном берегу, завалив её льдяным крошевом, а по весне, когда земля очнулась, присыпали песком; так погибли герои, беззаветно верившие в идеалы коммунизма, и всем нам, а в особенности юным, следует держаться их бескорыстного примера, – пусть же поколения грядущих пионеров гордятся своими замечательными предками! – так сменялась власть, измеряемая не количеством культуры, не книгами, которые иные сжигали на кострах, и даже не грабежами тех дворянских гнёзд, где веками скапливались драгоценные холсты, рукописи и достойная музеев мебель, а – количеством убитых, замученных, запытанных, среди которых такие были светочи мысли и такие умы, какие могли бы двигать вперёд прогресс и цивилизацию, да только без пользы удобряли собою равнодушную земличку, а случалось – мерзлоту, ту самую, которая зовётся вечной, и ежели несётся по земле бешеное колесо, то и давит всех подряд, невзирая, что называется, на лица, – как неслось оно в 1770-м, двести лет назад от того года, когда я беспечно мечтал о старшей пионервожатой, ничего, вообще ничего не зная ни о Лиде, ни о дяде Богдане и даже не думая о том, что были на этом свете братья Лидские, – выживший в битве при Орловой Бориска и убитый в сражении при Егаче Давидка; Бориской был рождён, как это доподлинно известно из отписок Средне-Колымского архива, Кастусь, или Константин, который с начала шестидесятых жил в Большерецком остроге на Камчатке, вовсе уволившись от службы, так как, будучи поручиком и ещё участвуя по примеру отца в замирении немирных чукчей, приметил как-то неожиданно даже для себя многие каверзы окрест, отчего сильно возбудился да и принялся́ вдруг писать крамольные бумаги, смущая служивых лестными посулами, – слава богу, родители его к тому времени приказали долго жить, избежав таким образом стыда за сына, однако крамола его дошла потихоньку до Иркутска, а там и до столицы, откуда воспоследовал державный окрик… словом, оказался Кастусь через время в Большерецком остроге на Камчатке и, считаясь ссыльным поселенцем, стал под начало коменданта Павла Нилова; много лет шельмованный поручик был стеснён в правах, а потом получил благословение небес и как будто раскаялся, получив вскоре и прощение императрицы: поелику сей винился в изблевании оскорбления Величества и хотя Мы собственно Наше оскорбление в таком злодеянии великодушно презираем, но не могши пренебречь державным правосудием… и в таком духе далее на нескольких листах, – будучи прощённым, остался он в остроге, потому что на запад ему было заказано, а на восток – дальше моря не уйдёшь, и вот он задумал-таки в море, зачитываясь книгой адмирала Ансона, где, к слову сказать, и кое-какие карты были, а тут как на грех случился в остроге некий Бенёвский, ссыльный то ли поляк, то ли словак, то ли венгерец, бывший австрийский гусар, рубившийся ещё в Семилетней войне; после войны этот Мауриций бежал семейных конфликтов, очутившись в Польше, где вступил в армию повстанцев Барской конфедерации и отважно сражался вместе со шляхетскими партизанами супротив русских, но, думается, не из ненависти к ним и вовсе не в силу религиозного неприятья православных, которым противостояли упрямые конфедераты, а лишь из одного только увлеченья риском и безотчётного стремленья к куражу, ибо аферы, баталии и приключения любил он более самой жизни и никогда не понимал кабинетного сидения, – шляхта, впрочем, была так чванлива, что даже ему, прожжённому и беспринципному проходимцу, было с ней неловко, а как же! младший Пулавский назвал как-то русских животными и прирождёнными рабами, с которыми даже польским холопам воевать зазорно, а бригадир Суворов ответил на эти оскорбленья делом, надрав как следует зады пана́м, – Бенёвский при этом угодил в плен, но русские не стали с ним возиться и отпустили под слово офицера… что́ ему слово офицера? Тьфу, да и растереть! – говоря короче, он вернулся в строй и стал снова воевать, да с таким ожесточением, – без опаски, оглядки и остережения, – что опять попался и был интернирован в Казань, откуда вскоре бежал со своим шведским дружком Адольфом Винбланом, – да не куда-нибудь, а именно в столицу, только там счастье ему не улыбнулось: отправившись в порт, поднялся он на голландский парусник и с ходу обаял капитана, – выдав себя за английского матроса, отставшего от своих по причине болезни, попросился на борт и клятвенно обещал покрыть золотом любезность в ближайшем же порту, поскольку сейчас, мол, в силу обстоятельств немного издержался, но капитан, летучий голландец, точно знавший, что Петербург наводнён разных мастей шпионами и агентами, почёл за лучшее сдать Мауриция вместе с Адольфом суровым и неподкупным властям, а те в свою очередь, ничтоже сумняшеся, сунули друзей в крепость, откуда и отправились они вскоре этапом на Камчатку, в Большерецкий острог, который был, разумеется, дыра дырой: из больших строений имелась тут лишь церковь Успения Богородицы, а из малых – комендантский дом, четыре амбара, два десятка купеческих лавок да с полсотни домов местных насельников, – приняли ссыльных, надо сказать, с уважением, да с таким, с каким принимают в иных местах почётных гостей, – этот приём, к слову, вполне соответствовал приёмам в пути, когда Мауриция с Адольфом приглашали в свои дворцы даже губернаторы, не говоря уж о предводителях дворянства, отчего эти странные фигуры, то есть