Читаем без скачивания Тёмная Лида. Повести и рассказы - Владимир Лидский

Кастусь скомандовал огонь, – тут разом загрохотали мушкетоны, и птица сорвалась… заслонив полнеба, потеряв равновесие, она неслась вниз, – до тех пор, пока не рухнула в узкую щель меж горами, и вслед её падению, громко стуча, покатились валуны… этот случай ещё более сблизил туземцев и гостей, а два года строительства Луибура сделали их настоящими друзьями, более того, матросы команды создавали в дружественных племенах большие семьи, а сам командор в 1776 году советом старейшин островных племён был провозглашён верховным правителем и королём Мадагаскара; спустя короткое время Луибур стал известен искателям морей, и в его порт потянулись суда со всего света, – тихая гавань, возможности ремонта и знатные мадагаскарские товары привлекали внимание купцов, приплывавших отовсюду: с острова везли драгоценную ваниль, дурманный кофе и какао-порошок, рис, похожий на зёрна гранита, и белоснежные сахарные глыбы, блестящие на сколах так, как блестят мраморные сколы, а ещё – золотые бананы, масляный арахис, пропахших потом рабов и прекрасных чернокожих невольниц; вдобавок через Луибур ходили пираты, грабившие на больших океанских дорогах идущие в Индию суда, и на тех дорогах всегда можно было поживиться золотом, серебром и невиданными тканями, а с обратного пути взять огранённые камни, ювелирные изделия, специи и шёлк; Бенёвский стал настоящим королём, и все ему платили, – может быть, это и было то, к чему он стремился много лет назад… он был полковником конфедератов, бесправным ссыльным и любимцем женщин, которого привечали не просто влиятельные дамы, а и дамы, стоящие у трона; высшие сановники уважали его и делали с ним свои дела, он был в фаворе и уже обрёл власть, деньги, даже славу, ибо стал известен всей Европе, но… недолго музыка играла, и триумф командора недолго продолжался: власти Маврикия и Реюньона стали под него копать, ведь он посягнул на их долю пирога, – посыпались доносы, жалобы и шельмованные письма; вследствие закулисной борьбы Бенёвский был отозван и вернулся спустя время в блистательный Париж, где, впрочем, получил титул графа, звание бригадного генерала и был пожалован орденом Святого Людовика с присовокуплением крупной суммы денег… тут следует нам оставить Мауриция, уже исчерпавшего себя в этой истории, сказав напоследок только то, что новоиспечённый генерал вместе с верным Кастусем ещё поучаствовал в войне за Баварское наследство, а потом, года через два, поиграл в шахматы с чрезвычайным посланником Бенджамином Франклином, и мало того что изобрёл какой-то там оригинальный мат, получивший впоследствии его фамилию, так ещё и отправился в Америку, набравшись от Франклина освободительных идей, – там воевал он бок о бок с Кастусем и, между прочим, с Пулавским, тем самым маршалком, который во времена Барской конфедерации так затейливо опускал русских, – в Америке Пулавский тоже стал бригадным генералом и до сегодня считается корнем американской кавалерии… этот Пулавский, между прочим, был дедом, то есть прямым предком нашего генерала Колюбакина, того самого, с которого, к слову уж сказать, Лермонтов списал в своё время желчного Грушницкого… к чёрту, впрочем, этих генералов, надо бы их уже оставить, ведь нас ждут не дождутся дядя Богдан, Миша Мариков и их славные товарищи, воспетые в школьных учебниках по истории СССР, которые с упоением читал я, будучи пионером… о-о, я был прилежный пионер, свято веривший в узкоцеховые пионерские идеи и певший с энтузиазмом взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры, дети рабочих, хотя к рабочим не имел ни малейшего отношения, а происходил из того вечно понукаемого интеллигентского сословия, которое зовётся неприятным словом служащие… может, оттого, что служить не особо мне хотелось, я и пошёл в пятнадцатилетнем возрасте на машиностроительный завод, приобщившись тем самым к пролетариату и к его заскорузлому смыслу, который во всю жизнь помогал мне в решении насущных проблем… хорошее, кстати, было время! и зарабатывал неплохо… а только сейчас вот думаю, что всё-таки социальные слои в нашей отчизне всегда были параллельны и потому – согласно Лобачевскому – не пересекались, а если и пересекались, то это была лишь площадная видимость, иллюзия цирка или просто обман несовершенного зрения… опять, впрочем, не туда я заехал, эх, моя кривая! вернёмся же к дяде Богдану, который столетие назад нёсся в пургу на собачьей упряжке в неведомую даль, и к Марикову со товарищи, которые вовсе не держали осады в доме уездного правления, как это было описано выше – согласно фальшивым диссертациям исторических профессоров, а яростно спорили друг с другом: Бучек, Аренс и Куркутский с пеной у рта доказывали Марикову его неправоту, ссылаясь на мнение отсутствовавшего дяди Богдана и упирая на то, что революционный комитет не может и не должен производить бессудные расстрелы, ведь казнь купцов и ставленников колчаковской администрации в этом случае выглядит как классовая месть, и, значит, идеологической пользы от неё будет не более чем от ритуального убийства, – этот революционный комитет, – говорил Бучек, сам, между прочим, член его, – следует упразднить как не оправдавший пролетарского доверия, а вместо него избрать новый и председателем поставить дядю Богдана, который скоро вернётся из глубинки и станет делать так, как только возможно при честном суде и объективном разбирательстве… все сидели, набычившись, и угрюмо глядели на Марикова, только Лулай с Хамахеем суетливо вертелись, не умея быть смирными, – чем мы в нашем случае отличаемся от бандитов? – продолжал Бучек, с угрозой вглядываясь в лица друзей, – да ничем! долой посему старый комитет и даёшь новый! Переизберём, и вся недолга, да и поставим его сами в жёсткие рамки революционного закона… и только тут Мариков медленно и дрожащим голосом, однако же чрезвычайно твёрдо молвил: я не признаю вашего суда, для меня тьфу этот самый суд… а власти я вам не отдам… перешагните по первости мой труп! – и перешагнём! – вскричал Бучек… тут все вскочили с мест и похватали оружье из кобур, – произошла короткая стычка, в результате которой Мариков, Титов, Булат и Мальсагов были разоружены и арестованы; на следующий день последовал допрос, а потом и совещанье оппонентов, вынесших бескомпромиссное решение: расстрелять как бешеных собак! однако и то был не суд, ибо новый комитет – по всему видно – в подобных обстоятельствах лишь наследовал старому, почему и было решено созвать поселковое собрание, которое, впрочем, единогласно утвердило приговор, – ни один не возразил, ни один не воздержался, напротив, все хотели крови и требовали её, крича с перекошенными рожами – растерзать, разорвать на куски! а один откуда-то втесавшийся каюр предлагал даже пытать приговорённых: пусть, дескать, скажут подноготную – как думали грабить казну да облагать данью трудящегося человека, пусть скажут про женщин, которых намеревались пользовать сообща по первому желанию, сбирая их в специальные дома… пытать! выбить глаза, четвертовать и посадить на кол! отчего, отчего вспыхнула такая блажь и откуда в забитых работягах вызрело столь ненависти к людям, пламенно мечтавшим о народном счастье, к этим славным соколам свободы? – кто знает! только единодушие поселкового собрания решило судьбу чукотского ревкома, и 2 февраля 1920 года ранним блёклым утром, в преддверии рассвета, Марикова, Титова, Булата и Мальсагова повели по льду Казачки, – якобы в тюрьму, располагавшуюся на противном берегу, – их сопровождали Бучек, Аренс и Куркутский с пятью или шестью милиционерами, – но, не пройдя и пятнадцати шагов, конвоиры вынули личное оружие, а Бучек – конфискованный у Марикова кольт, – не подозревая ничего, арестованные бодро шли по засыпанному снегом льду, не оборачивались и угрюмо глядели себе в ноги… вдруг Михаил почувствовал знобкий сквозняк и обернулся, – в этот миг Бучек поднял кольт, и Мариков краем глаза ещё успел заметить вспышку… одновременно грохнули револьверы Аренса, Куркутского и конвоиров-милиционеров… арестованные повалились в снег, пятная его своею кровью, – все были убиты выстрелами в спину и лежали ничком, прожигая жаром своих лбов подснежный лёд и глядя сквозь него в дремлющую реку: подо льдом сновали ярко раскрашенные рыбы – пылающие огнём петушки, апельсиновые меченосцы, барбусы с красными полосками и жемчужные гурами, – стайки вездесущих гуппи метались между ними, пугая своим жизнерадостным бегом китайских золотых рыбок, а из глубины реки подымались к ним двухсотлетние сомы, мрачные жители илистых коряжников, разбуженные грохотом оружия, – они вплывали степенно в колеблемые лёгким