Читаем без скачивания Мастер сахарного дела - Майте Уседа

– Правосудие смотрит в другую сторону. Оно стремится обеспечить безопасность владельцам крупных заводов. Асьенды приносят доходы, которые затем направляются в Испанию. Колоны работают на себя, доходов от них нет, и тростник их продолжает дешеветь. Фрисия снизила цену вдвое. Два песо за каждую арробу[18] – это ничто. Только никого это не волнует. Все понимают: за обращение к властям будут последствия. Кубе бы уйти ненадолго под воду – очиститься от разъедающих ее нечистот.

– Вы всегда такой фаталист, сеньор сахаровар?

– Были бы эти домыслы абсурдны. А еще я очень сочувствую, что вы очутились здесь. Здесь борцам за справедливость не место.

– Вы бы лучше за Паулину побеспокоились. Она чувствительнее меня. Я… Я ко всему привыкаю.

– Ошибаетесь, сеньорита Мар. Ей здесь придется намного легче. Она чувствительна – это правда, но ее не беспокоит то же, что и вас. Она ни за что не приблизится к баракам, ее не волнуют потерявшие свои земли колоны. Она конформистка и считает, что так эволюционирует мир и что менять его ход ей не пристало. Вы же, напротив, покинете этот остров совершенно другой – если вообще сможете его покинуть. Вас тяготит неравенство, и ваше чувство справедливости непреклонно. Ваши взгляды на жизнь так похожи на мои, что мне даже не по себе.

Держа его раненую руку и глядя ему в глаза, Мар сглотнула. Виктор, казалось, знал ее лучше, чем она думала; она спрашивала себя, сколько всего Паулина успела ему о ней рассказать. Виктор как будто читал ее мысли.

– Вы меня не знаете, – ответила тем не менее Мар и взяла ножницы, – сколько бы всего Паулина вам обо мне ни написала.

– Не стану отрицать: вашу личность приоткрыла мне именно она; но глядя на вас, на ваши передвижения по асьенде среди поднимаемой всадниками и экипажами пыли, понимаешь сразу: вы этого не вынесете. Не успев приехать, вы тут же направились в бараки с желанием помочь Мансе. Нога ни одной белой женщины до вас не ступала по этой части батея, разве что Фрисии – и то на лошади, а потому она тоже не в счет.

– Вы когда-нибудь слышали о клятве Гиппократа?

– Это, если я не ошибаюсь, врачебная клятва.

– Ее приписывают Гиппократу. Перевод с греческого бесподобен. В ней говорится о безвозмездном преподавании врачебного искусства желающим и о том, что жизнь больного – будь он свободным или рабом – превыше всего. Мой отец сам давал эту клятву и обязал дать ее и меня, хотя я приговорена быть вечным учеником.

– Так желаете быть врачом?

Срезая с раны отмершую кожу, Мар ответила:

– Всей душой.

Голос Виктора смягчился.

– Может быть, когда-нибудь…

– Так думала матушка. Но, боюсь, для меня будет уже слишком поздно.

– Манса в этом не признался, однако я знаю: он благодарен вам за предложенную помощь. Им бы не помешали современные медикаменты, хотя решиться их принять им будет непросто.

– Но почему?

– Как я уже говорил, других таких порядков, как в асьенде, нет больше нигде. И если вы желаете их изменить, то знайте: существует всего один путь, и он полон страданий и смерти.

Эти слова сильно подействовали на Мар, но, скрывая свое впечатление, она продолжила срезать кожу, не отводя от раны глаз.

– Ваш друг необычайно упрям.

– Это вопрос культуры. Невозможно за несколько лет поменять выработанные тысячелетиями образ жизни, веру и традиции целого народа. Есть в них нечто древнее и первородное, что невозможно покорить, что вырвали из естественной для них среды обитания и переместили в другой, отличный от их мир. И при всем при этом они умудряются к нему приспособиться. Если вы поймете это и примете, то сможете стать к ним ближе. Иначе они просто будут вас терпеть, но доверия от них добиться вам так и не удастся.

– С Мансой вы действовали именно так?

– Я никогда его не осуждаю, даже когда вижу его ошибки. Мы, европейцы, возомнили себя чуть ли не господами истины, но наша вера не самая благородная, а наши принципы – не самые честные. Забудьте о гуманизме, о свободе личности. Здесь этого не существует. Еще позавчера мы без зазрений совести торговали людьми, а сегодня позволяем себе судить их традиции. Они не дикари – по крайней мере, не более нас, но мы чувствуем себя лучше, распространяя подобные идеи и таким образом как бы оправдывая свои леденящие кровь деяния.

– Кто-то сказал, что наши поступки – наши добрые и наши злые ангелы – роковые тени, следующие за нами.

Виктор в ответ промолчал, и Мар, срезав отмершую кожу, принялась наносить на рану успокаивающую эмульсию.

– Вот почему вы терпеть не можете приемы Фрисии, верно? Простите мне мою прямоту, но по вам это очень заметно.

– Мне нравится ваша прямота. Притворная вежливость мне претит. И да, эти приемы я не переношу. Я чувствую себя лишним, не способным поддержать их беседы, которые вызывают во мне одну лишь неприязнь. Мужские дела довольно просты, и на них можно не обращать внимания. Они говорят о дисциплине, обсуждают административные вопросы, прогнозируют величину очередного сбора урожая или риски восстания. Последняя тема, как вы сами уже сумели убедиться, возникает в последние годы все чаще и чаще. А вот их жены… Они уверены, что негритянские матери не любят своих детей, что они не чувствуют к ним того же, что чувствуют к своим детям белые женщины, и что им безразлична их участь.

– И что вы им отвечаете?

Виктор пожал плечами.

– Уже ничего. Переубедить кого-то, кто вырос на подобных россказнях, невозможно. Хотя некоторая доля правды в них, кажется, все же присутствует. Матери стараются не привязываться к своим детям. Но это не что иное, как мощный защитный инстинкт. С ничтожными шансами на выживание они научились не испытывать к ребенку любви. В течение нескольких поколений они вынуждены были смотреть, как у них отнимали родных детей. Я мог бы вам показать неприлично много газетных заметок о купле-продаже африканских женщин с детьми или без, словно речь идет о каких животных. Если новому господину ребенок оказывался не нужен или, напротив, его интересовал только он, то его просто вырывали у матери из рук, и больше она никогда его не видела. Ответьте же, сеньорита Альтамира, как матери вынести такую боль, не разорвав этой священной связи?

Снаружи, из садов, до них донеслась музыка. Вновь заиграл небольшой оркестр, заглушая первобытный бой барабанов. Мар слушала Виктора, не сводя с него глаз; сила его слов вызывала в ней глубокое восхищение и изумление.