Читаем без скачивания Из глубины экрана. Интерпретация кинотекстов - Вадим Юрьевич Михайлин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Строители руин
Если попытаться все происходящее в мире, который показан на экране Василием Пичулом, представить себе как некий единый системный процесс, то обозначить этот процесс можно одним коротким словосочетанием: самовоспроизводство руин. У персонажей фильма есть некая понятная и привычная им жизнь, они простраивают планы на будущее, они где-то кем-то работают и учатся — или готовятся учиться и работать. Но что бы они ни строили, они строят руины, столь же непригодные для жизни, как и тот выморочный мир, в котором они обитают прямо здесь и сейчас. Им скучно, или страшно, или больно: и вместе они держатся не потому, что им есть что делать вместе, а просто потому, что им скучно, страшно и больно. Об этом же, собственно, и сюжетообразующая история двух протагонистов: яркого мальчика из среды мелкой — областного розлива — номенклатуры и драйвовой девочки из пролетарской пятиэтажки. История про двух покалеченных людей как потенциальных создателей очередной социальной ячейки.
За пять лет до Василия Пичула в «Полетах во сне и наяву» Роман Балаян уже создал очень злой и точный портрет советского человека. Но то был портрет сугубо локальный, привязанный к конкретному поколению и конкретной социальной страте: портрет интеллигента-шестидесятника, получившего в первой половине 1960‑х техническое или естественно-научное образование, а к концу следующего десятилетия, к собственным сорока годам, потерявшего смысл того, что происходит как вокруг, так и внутри него. У Пичула же выведен позднесоветский человек en masse, с этакой постнеореалистической установкой на снятие эстетической дистанции.
Поэтому фильм подчеркнуто неполиткорректен и подчеркнуто жестко работает с цитатами из кинематографа, привычного для тогдашнего отечественного зрителя. Именно с такой цитаты Пичул и начинает свою ленту, «подложив» под титры лобовую отсылку к одной из самых популярных картин конца брежневской эпохи, к «Вам и не снилось». Этот фильм, снятый Ильей Фрэзом за восемь лет до «Маленькой Веры», в самом конце брежневской эпохи, представлял собой вдохновенный гимн семидесятнической грезе о маленькой приватной идиллии и весь был построен на эскапистском мифе о всепобеждающей любви малых мира сего, на сюжете о современных Дафнисе и Хлое[238], где есть место испытаниям и смерти, но есть и обещание невиданного счастья вдвоем, которое позволит юным героям отрясти от ног прах убогой и бескрылой повседневности.
В мелодраме Ильи Фрэза «под титры» шел длинный общий план, неотразимо таинственный благодаря сопровождающей его романтической балладе Алексея Рыбникова на слова Рабиндраната Тагора[239]. Абсолютно черный экран с одной-единственной светящейся точкой, из которого постепенно начинал проступать пейзаж свежеотстроенного московского спального района — с одиноким, как маяк, окном, где свет горел всю ночь. Василий Пичул буквально повторил этот визуальный сюжет, вот только огонек у него с самого начала не один, их множество. Они — предмет статистики, а не романтического любования. И в центре этого созвездия, в качестве его средоточия, практически сразу проступают газовый факел и пламя «Азовстали».
В конечном же счете бархатная ночная тьма сменяется у него не чистеньким московским пейзажем, а кошмарной панорамой города Жданова, где облупленные человейники безнадежно замкнуты в кольцо дымящих заводских труб и с самого утра утоплены в ядовитом мареве[240]. Города, в котором не то что быть счастливым, а просто жить по-человечески — невозможно. И напряженно-таинственное вступление, под которое стартует этот план, разрешается не эстрадным шедевром Рыбникова, а незамысловатым шлягером Владимира Матецкого, главного поставщика хитов для Софии Ротару[241]. В этой мелодии романтики ничуть не меньше, вот только напоминает она не о тропических островах, а о взгляде нетрезвой буфетчицы из придорожного ресторана. Это — стартовая отсылка к той нарочито китчевой эстетике, которая в «Маленькой Вере» проникает повсюду, как запах тройного одеколона и «Коксохима»[242], и полностью покрывает представления персонажей о «красоте» и «искусстве».
Жданов, как и любой другой советский город, созданный для того, чтобы обслуживать крупное промышленное производство, пережил период взрывной урбанизации. Если точнее, таких периодов было два: один в 1930‑е годы, когда был построен комбинат «Азовсталь», а другой на рубеже 1950–1960‑х, после создания «Ждановтяжмаша». И если в середине двадцатых в городе обитало порядка 50 000 человек, то ко времени действия «Маленькой Веры» численность населения перевалила за полмиллиона. Понятно, что в подавляющем большинстве это были вчерашние крестьяне, носители травматического опыта коллективизации, репрессий и войны, правдами и неправдами выбравшиеся из колхозов, утратившие деревенскую идентичность, но так и не получившие особых шансов на то, чтобы обзавестись идентичностью городской.
В фильме это — родители Веры, горожане в первом, максимум в «полуторном» поколении. Здесь типажно все. Риторика, исходящая из представлений о жесткой семейной иерархии, на самой вершине которой стоит мужчина, «кормилец», чье мнение — закон и чьи потребности, вне зависимости от того, как они соотносятся с интересами других членов семьи, подлежат неукоснительному удовлетворению. В этой своей роли отец Веры[243] непоколебимо уверен как в единственно возможной и время от времени демонстративно настаивает на уникальности своего положения — как в самом начале фильма, в пьяном приступе неизбывной русской тоскливой жалости к самому себе.
Между тем его жена, как и все советские женщины, за исключением разве что номенклатурных матрон и офицерских жен в отдаленных военных городках, тоже работает. Конечно, в должности диспетчера на ткацкой фабрике получает она раза в два меньше, чем муж, водитель грузовика, — даже если принимать во внимание только официальные заработки, не связанные с тем, что вверенной ему машиной он пользуется как законным ресурсом для извлечения ситуативных выгод[244]. Но уж прокормить-то себя она явно была бы в состоянии и без него. Старший сын уже давно получил диплом врача, у него собственная семья, и живет он в Москве. Младшая дочь только что выпустилась из школы, но и у нее на горизонте брезжит какое-никакое училище связи. И тем не менее статус «кормильца» непреложен, — по
