Читаем без скачивания Из глубины экрана. Интерпретация кинотекстов - Вадим Юрьевич Михайлин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мать в исполнении Людмилы Зайцевой[245] — еще одно стопроцентное попадание в типаж. Потухшая женщина с «проволочным» перманентом на голове, которая привычно волочет на себе дом, пьющего мужа, непутевую дочку: этакий тусклый винтик в механизме советской повседневности. Она готова согласиться со всеми и со всем на свете, придерживаясь только тех позиций, которые приемлемы ситуативно, — и потому вопиюще неестественна. Но всякий раз от своей выученной гибкости она получает какую-нибудь маленькую выгоду: не столько лично для себя, сколько ради устойчивости и неизменности того семейного пространства, которое считает зоной своей преимущественной ответственности. Все остальные члены семьи являются непременными атрибутами этого пространства, со своими раз и навсегда отведенными нишами и заранее прописанными ролями — и должны оставаться на местах. Любое отклонение подлежит нормализации за счет мягкого, наивного до нелепости, но неизменно действенного давления. Одним из наиболее наглядных показателей благополучия этого пространства является его наполненность ресурсами, — и мама безостановочно крутит банки с огурцами и помидорами, которые затем навязчиво переправляются сыну в Москву. В Москве они, вероятнее всего, особо никому не нужны, но обязательны к принятию, поскольку сам акт передачи гарантирует правильность бытия.
«Маленькая Вера» (1988). Режиссер Василий Пичул, сценарист Мария Хмелик, оператор Ефим Резников. В роли матери Веры — Людмила Зайцева. Скриншот YouTube
В одном из эпизодов «зять», которого дочка привела в дом, задает ей вполне логичный вопрос, зачем она закручивает столько огурцов. Ну как же, отцу нужно чем-то закусывать. А вам нравится, что он пьет? Ну а если огурцов не будет, он что, пить перестанет? Сбить ее с толку невозможно именно потому, что логика рационального мышления, с отслеживанием причин и следствий, выстраиванием позиций и подбором аргументов не играет для нее никакой роли. Ее рациональность — сугубо поведенческая, а точки зрения, моральная приемлемость или неприемлемость, да и просто одобрение и неодобрение на уровне бытового взаимодействия суть не более чем инструменты поддержания гомеостаза.
Стороннему наблюдателю может показаться, что среда, репрезентативный образ которой выстраивает Людмила Зайцева, предельно ригидна и что ригидность эта уходит корнями в априорные моральные установки — на уровне «духовных скреп». Собственно, так оно и есть: с одной существенной оговоркой. Оценка каждого события здесь и впрямь исходит из предельно жесткой системы координат. Вот только этих систем координат как минимум несколько, они подчиняются принципиально разным логикам, и переключение между ними происходит в автоматическом режиме, который носителем даже не отслеживается. Полное неприятие приведенного дочерью в дом «жениха» в течение нескольких секунд сменяется включением в число «своих», как только выясняется, что дочь беременна и жениться на ней молодой человек не отказывается. При этом беременность выдумана дочкой на ходу: она тоже не с печки свалилась и знает, как переключать режимы.
Эта среда воспроизводится и в следующем поколении. Старший сын Виктор, выучившись на врача, уехал от любящей семьи куда подальше — в Москву, в Москву! Но там не адаптировался, поскольку женился на москвичке и попал уже в другую, чужую для себя среду. Это здесь, в Жданове, он интеллигентный человек, а там — лимита из райцентра, с неистребимыми следами южнорусского габитуса и наклонностью к реактуализации моделей поведения, с детства записанных «на корочку». Он может сколько угодно разыгрывать из себя самокатящееся колесо, настаивать на собственном профессионализме, он может кричать родственникам о том, как он их ненавидит, но когда мама выставляет на стол две двухлитровые баночки солений плюс четыре трехлитровые, и беспомощно напоминает о том, что это «для Мишечки», он достает спортивную сумку с надписью USSR и начинает банки загружать. Для себя или для кого угодно другого он бы все это не потащил. Но волшебное слово «Мишечка» включает в голове режим «кормильца», тот самый, предками данный. И выхода не остается. У него нет билета на поезд. Под окнами ждет порожний тепловоз, который должен подбросить его до Харькова[246], а дальше — как получится. Что в реалиях 1988 года, на «южном направлении», да еще в конце лета означало многочасовое стояние в очередях у вокзальных касс в ожидании, что — может быть — «выкинут бронь». Но он попрет на себе до Москвы пуд чистого веса, не считая стекла, проложенного газетками или тряпочками, чтобы не побилось по дороге, потому что в Москве таких соленых помидоров нет, а Мишечке нужны витамины. Отсюда же и общая готовность смириться — рано или поздно — с любой некомфортной ролью, лишь бы эта роль была привычной[247].
Поведенческие установки экономики крестьянского хозяйства в городской среде категорически неуместны и постоянно дают сбой. Но так же как в случае с маминой заботой о поддержании внутрисемейного гомеостаза это не означает, что они не будут жить столько, сколько проживут сами эти люди, их дети, а потом и Мишечка со своими детьми и внуками. Постоянно действующая и морально обязывающая необходимость «не сидеть без дела» предполагает оправдание светлым будущим, которое не наступит никогда, в том числе и потому, что никто не знает, как оно должно выглядеть, и чем в этом будущем нужно будет заниматься. Ради будущего простраиваются планы, детализированные и с прилагаемым экономическим обоснованием. Разведем кроликов, будем шапки шить, а мясо — на базар. Через месяц про кроликов уже никто не помнит, и возникает следующий проект: возьмем землю в аренду, сейчас можно, будем арбузы сажать. Машина, считай, своя… Ни одному из этих проектов реализоваться не суждено, да и проговариваются они для того же, для чего проговаривается все здесь звучащее. Для поддержания гомеостаза.
Это — этика и экономика выживания, по происхождению сугубо крестьянская, суть которой не в попытке выиграть, а в стремлении не проиграть, попутно накапливая маленькие бонусы, которые в глазах родственников и соседей будут свидетельствовать о принадлежности семьи к «достойной» социальной страте. Накопление следует модели исключительно экстенсивной, поскольку любая попытка качественного прорыва чревата не уважением со стороны других «достойных» людей, а, наоборот, вспышкой подозрительности и враждебности. По этой же причине жестко стигматизируется любая инаковость: ксенофобия здесь — не результат внешнего научения, а встроенная социальная установка, вполне прагматически ориентированная на поддержание баланса идентичностей. Поэтому же микрогрупповые интересы неизменно пользуются приоритетом перед интересами индивидуальными, и этот приоритет закреплен на
